Юнaя бecпpизopницa, нaйдя тeлeфoн, нaбpaлacь cмeлocти oтвeтить нa звoнoк. И тут жe зacтылa: из динaмикa пoлилacь мeлoдия из eё пpoшлoй жизни

Юнaя бecпpизopницa, нaйдя тeлeфoн, нaбpaлacь cмeлocти oтвeтить нa звoнoк. И тут жe зacтылa: из динaмикa пoлилacь мeлoдия из eё пpoшлoй жизни

Тени удлинялись, пожирая последние кусочки солнечного света, и вечерний воздух становился прохладным и колючим. Светлана, прижимаясь спиной к шершавой коре старого дуба, с тихой, щемящей завистью наблюдала за финалом дня на детской площадке. Для всех остальных это был обычный, шумный, слегка уставший вечер. Для неё — ежедневный ритуал прощания с миром, к которому она не принадлежала.

— Мишенька, солнышко, не плачь, завтра мы обязательно вернемся, — убаюкивающим голосом уговаривала молодая женщина, с легкостью подхватывая на руки пухлого карапуза в комбинезоне с мишками. Мальчик, утирая кулачёнками мокрые щёки, что-то невнятно бормотал, цепляясь за мамину шею. Света видела, как он зажмурился, burying свое лицо в её теплой куртке, и в груди у неё заныла тупая, привычная боль.

— Коленька, пойдём быстрее, нас ждёт папа, он сегодня как раз успел с работы пораньше! — торопила другая, поправляя на мальчике сбившуюся набок шапку. Мальчик заулыбался, его лицо озарилось предвкушением домашнего уюта, горячего ужина и папиных объятий. Света непроизвольно представила эту картину: свет лампы над столом, пар от тарелки, смех. Картинка из чужого кино.

— Катюша, родная, песочек никуда не денется, я тебе обещаю! Завтра вновь налепим куличиков, а вечером, смотри, испечём с яблоками, как ты любишь! — добавила третья, беря за ручку девочку с двумя смешными хвостиками. Та, немного поколебавшись, доверчиво положила свою маленькую ладонь в мамину руку.

Света избегала подходить слишком близко, оставаясь в тени. Во-первых, её восемь лет (а может, уже и восемь с половиной — она давно потеряла счет) делали её старухой среди этой песочной малышни. Во-вторых, и это был главный, выжженный в памяти урок, однажды она всё же осмелилась приблизиться. Это было несколько месяцев назад. Малыши, вопреки её ожиданиям, легко приняли её в свою игру. Их забавы — примитивные, шумные, построенные на воображаемых мирах — оказались целительным бальзамом для её израненной души. Она смеялась, бегала, помогала строить замок из песка. И на миг забылась. Забыла, что она — чужая.

Но мамы заметили. Сначала настороженные взгляды, потом шёпот, и наконец — одна, самая бдительная, с резкими чертами лица, решительно направилась к ней.

— Ты чья? Что ты тут делаешь? — её голос был как удар хлыста.

Света, опешив, пробормотала что-то невнятное.

— Уходи отсюда! Смотри, какая чумазая! Бродяжка! — женщина отшатнулась, будто от чего-то заразного. — У неё наверняка вши. А то и лишай! Не смей подходить к нашим детям!

Её слова подхватили другие. Хор возмущённых, испуганных голосов обрушился на девочку. Её оттеснили, чуть ли не толкнули. Она убежала, не разбирая дороги, и спряталась в густых кустах сирени. Там, в колючей, пахнущей пылью и прошлогодней листвой темноте, она рыдала до тех пор, пока не осталось сил. Слёзы текли весь тот день и всю ночь, превращаясь в тихие, горькие всхлипывания. С того дня она только наблюдала. Издалека.

Раньше — и это ощущалось не как воспоминание, а как прекрасный, далёкий и недостижимый сон — у неё была мама. Они жили на окраине большого посёлка, в маленьком домике, где пахло свежим хлебом и сушёной мятой. Мама была её вселенной: тёплой, доброй, бесконечно заботливой. Она могла одним прикосновением руки отогнать любой страх, а её колыбельная была волшебным заклинанием, прогоняющим монстров из-под кровати. Но вселенная рухнула в одночасье. Мама заболела. Её увезли в больницу в городе, откуда она не вернулась. Слово «рак» Света тогда не понимала, но навсегда запомнила леденящий душу звук этого слова и жалостливые взгляды соседей.

Её забрала тётя Оля, сестра отца, человека-призрака, которого Света никогда не видела и о котором мама говорила сгустками тяжёлого молчания. Сама мама не жаловала тётю, и в памяти девочки та закрепилась как женщина с резким голосом и тяжёлым взглядом, чьи редкие визиты всегда заканчивались ссорами и хлопаньем дверей. Тётя Оля пахла странно, терпко и неприятно, и под влиянием этого запаха становилась то навязчиво-сюсюкающей, то злой и агрессивной. Девочка инстинктивно не хотела ехать с ней, но та, скривив губы, прошипела: «Будешь выть — всыплю по полной, будешь упрямиться — жизнь медом не покажется». Что значит «всыплю по полной», Света поняла очень скоро.

В квартире тёти Оли, пропахшей затхлостью, табаком и тем самым терпким запахом, девочка прожила недолго. Ровно столько, сколько потребовалось, чтобы оформить документы и получить пособие по потере кормильца. Как только деньги оказались на руках, интерес тёти к племяннице испарился. Часто Света, вернувшись из ближайшего сквера, не могла попасть в квартиру — дверь была заперта, а тётя в алкогольном забытьи не слышала ни звонка, ни стука. Однажды её, съёжившуюся на холодной лестничной клетке, заметила бдительная соседка. Та устроила громкий скандал, растолкала тётю Олю и пригрозила вызвать опеку и полицию.

После этого девочке досталось так, что она два дня не могла сидеть. Её больше не выпускали на улицу. Но однажды тётя, отметив получение очередного пособия, отключилась так крепко, что не услышала, как Света, дрожащими руками собрав свои жалкие пожитки в старый рюкзачок, тихо выскользнула из квартиры. И не вернулась.

Сколько времени она скиталась по улицам большого, безразличного города — месяц, два? Время спуталось, превратилось в череду голодных дней и холодных ночей. Она научилась многому: просить еду только у тех, в чьих глазах читалась доброта, прятаться от стражей порядка и от взрослых с слишком пристальным взглядом, находить относительно безопасные уголки для ночлега. Но больше всего на свете она научилась скрывать слёзы. Они подступали по ночам, беззвучные и горькие, выматывая душу до дна. А по утрам, чтобы выжить, нужно было улыбаться. Самой себе. Прохожим. Миру.

Когда тоска становилась невыносимой, она, забившись в укромное место, тихонько, почти беззвучно напевала ту самую колыбельную. Ту, что пела мама. Слова были странными, не совсем понятными, будто из другого языка, но мелодия, как древнее заклинание, хранила в себе капельку того самого маминого тепла, того самого ощущения безопасности. Мама часто рассказывала, что эту песню пела её собственная мама, которая привезла её из далёких, почти сказочных краёв. Почему бабушка оказалась так далеко от дома, мама не рассказывала, с грустью отмахиваясь: «Так жизнь сложилась, доченька». Для Светы эта мелодия стала мостом, связывающим её с потерянной семьёй, с тем самым тёплым миром, что остался в прошлом.

Последняя пара детских ног ускакала с протоптанной дорожки, последний смех растворился в вечернем воздухе. Площадка опустела, став безлюдным и немного грустным царством качелей и горок. Света, убедившись, что она совсем одна, вышла из своего укрытия. Она ещё немного покачалась на скрипучих качелях, задирая ноги к темнеющему небу, скатилась с холодной металлической горки и, поёжившись от вечерней прохлады, побрела прочь.

Её целью было полуразрушенное здание неподалёку, бывшее общежитие. В его сыром, тёмном подвале часто ночевали такие же, как она, беглецы. Разновозрастная компазия изгоев, у каждого из которых была своя трагическая история. Кто-то сбежал из приюта от побоев, кого-то выгнали из дома, кто-то, как и она, потерял всех. Они были странным, временным сообществом, где делились скудной едой и информацией о «опасных» и «добрых» районах, но где каждый в глубине души оставался одиноким волчонком, готовым в любой момент сорваться с места.

Спустившись по обледеневшим, засыпанным мусором ступеням, Света почуяла неладное ещё на подходе. Дверь в их убежище была распахнута настежь, а изнутри доносились чужие, низкие голоса. В щель она увидела вспышки фонарей и взрослые фигуры. Сердце её упало и забилось как птица в клетке. Обнаружили! Не думая, не планируя маршрут, она развернулась и бросилась наверх, подальше от этого места, подальше от возможности быть пойманной, водворённой обратно к тёте Оле или в приют, который в её сознании был таким же страшным местом.

Ноги сами понесли её через пустыри, мимо гаражей, к старому городскому кладбищу. Это было мрачное, но относительно безопасное место. Многие из её «знакомых» находили тут временный приют среди могил и склепов. Высокие памятники, густые хвойные деревья и общая атмосфера забвения работали лучше любой стены.

Запыхавшаяся, она вбежала на территорию, замедляя шаг. Здесь было тихо, пугающе тихо и спокойно. Воздух пахл хвоей, влажной землёй и чем-то ещё, вечным и незыблемым. Её удивляло, что раньше она не замечала красоты этого места: изящные узоры на чугунных оградах, задумчивые лики ангелов, склонившихся над плитами, строгие и мягкие черты лиц на старых фотографиях. Она стала читать имена и даты, всматриваясь в лица незнакомцев, которые казались ей такими красивыми, такими загадочными и умиротворёнными.

Наклонившись, чтобы разглядеть стёршуюся надпись на одном из постаментов, она почувствовала под тонкой подошвой старого ботинка что-то твёрдое и гладкое. Отшатнувшись, она увидел чёрный прямоугольник. Телефон. Дорогой, смартфон, каким пользовались люди из того, «нормального» мира.

Света огляделась. Кругом царила мёртвая, абсолютная тишина, нарушаемая лишь далёким, призрачным перестуком колёс поезда где-то за горизонтом. Рука сама потянулась к находке. Внутри всё кричало, что брать чужое — нехорошо, но искушение было слишком велико. Она никогда не имела ничего подобного. Лишь изредка видела, как другие ребята хвастались подобными трофеями, тыкая грязными пальцами в яркий экран.

Она подобрала его, отряхнула от земли и, найдя скамейку под раскидистой, тёмной туей, устроилась на холодном дереве. Смахнув пыль, она нашла единственную кнопку и нажала. Экран вспыхнул ослепительным, радужным светом, и девочка ахнула. Он был рабочим! Батарея ещё не села. Яркие иконки, обои с каким-то космическим пейзажем — всё это завораживало. Она и не думала звонить, просто с зачарованным благоговением смотрела на этот кусочек иной жизни.

«Вот оно, настоящее богатство, — подумала она с горькой усмешкой. — Такая штука могла бы накормить меня на целый месяц, если бы я знала, как её продать». Но мысль о продаже казалась кощунственной. Она понимала, что хозяин, наверное, ищет его, и не хотела быть воровкой. Она осторожно, как святыню, провела пальцем по стеклу, и экран сменился на меню с контактами.

И тут её взгляд упал на имя. Простое, короткое, самое главное имя в мире: «Мама».

Сердце Светы ёкнуло. Она невольно улыбнулась сквозь навернувшиеся слёзы. Она всегда верила, что мама — это синоним доброты. Такие, как тётя Оля или те злые женщины на площадке — это ошибка, aberration, ненормальное. Настоящая мама не может быть злой.

Дрожащим пальцем она нажала на кнопку вызова рядом с этим священным словом. В трубке послышались длинные гудки. Света уже почти положила трубку, чувствуя и облегчение, и разочарование, как вдруг гудки сменились. Не голос, не сообщение, а… музыка. Тихая, чистая, без аккомпанемента, знакомая до каждой ноты, до каждой вибрации в крови. Это была та самая колыбельная. Та, что пела её мама. Та, что пела её бабушка.

Время остановилось. Мир сузился до тоненького звука в трубке. Поток слёз хлынул из её глаз, беззвучный, но такой мощный, что он перехватил дыхание. Она не могла вымолвить ни слова, когда музыка смолкла, и в трубке раздался тихий, настороженный голос: «Алло? Ваня?»

Света только всхлипывала, прижимая телефон к мокрой щеке.

— Детка? — голос в трубке изменился, стал мягче, тревожнее. — Почему ты плачешь? Это не Ваня. Кто это?

— Я… я… — Света с трудом выдавила из себя, — я нашла ваш телефон…

— Нашла? — женщина на том конце замолчала, будто осмысляя. — Это телефон моего сына, Вани. Где ты сейчас, милая? Где ты его нашла?

— На кладбище… — прошептала девочка, и её слова прозвучали зловеще и жалко одновременно.

— На кладбище? Боже правый, уже ночь почти! — в голосе женщины послышалась неподдельная тревога. — Детка, оставайся там, где есть, хорошо? Мы сейчас приедем. Не бойся, я буду с тобой на связи, чтобы ты не пугалась.

Эти слова, полные заботы, стали последней каплей. Света разрыдалась в полную силу, не в силах сдержать многомесячное горе, тоску и одиночество.

— Почему ты плачешь? Ты меня слышишь? Тебе страшно? Говори со мной, мы уже выезжаем! — голос в трубке звучал всё более властно и беспокойно.

— Нет… просто… эта песня… — рыдая, выдавила Света. — Та колыбельная… моя мамочка её мне пела…

— Какая песня? — вдруг в разговор вмешался другой голос, мужской, низкий и напряжённый. Видимо, это был тот самый Ваня, владелец телефона.

— Та, что только что играла… когда я позвонила… — прошептала Света, смущённая.

В трубке воцарилась длинная, тягучая пауза, будто на том конце мира люди замерли в ступоре. Затем снова послышался женский голос, но теперь в нём звучала какая-то новая, странная нота — смесь надежды и невероятного страха.

— Милая, а как звали твою маму? — спросила она с нежностью, которую Света не слышала от взрослых целую вечность.

Девочка всхлипнула и ответила, размазывая слёзы по лицу:

— Её больше нет… она умерла… она на небесах…

Послышался приглушённый шёпот, резкое движение, чей-то сдавленный возглас. Связь на мгновение прервалась, будто телефон уронили. Затем в трубке послышался мужской голос, Вани, теперь твёрдый и собранный:

— Мы уже подъезжаем, совсем близко. Держись, хорошо? Ты всё ещё там?

— Да… — еле слышно прошептала Света.

— Молодец. А теперь слушай меня внимательно. Что ты видишь вокруг? Опиши, — его тон был спокойным, но в нём чувствовалась стальная напряжённость.

— Тут… тут памятники. Много. И ангелы каменные. И портреты на плитах…

— Хорошо, очень хорошо. А деревья есть? Большие, похожие на ели, с мелкими листочками? — он настойчиво выспрашивал, как будто сверяясь с картой в голове.

— Да… тут такие есть. Они везде…

— Отлично. Оставайся на месте. Мы уже здесь.

И почти сразу же, откуда-то из темноты между могилами, послышались торопливые шаги и луч фонаря, выхватывающий из мрака туи, ангелов и гранитные плиты. Света подняла глаза и замерла. К ней шли двое: молодой крепкий мужчина и женщина, державшаяся за его руку. Женщина была не старая, но лицо её казалось уставшим и невероятно бледным, будто высеченным из мрамора при свете луны. Но не это бросилось Свете в глаза. В её чертах, в разрезе глаз, в самой её осанке было что-то до боли знакомое, что-то, что заставило сердце девочки бешено заколотиться. Она вскрикнула и инстинктивно закрыла лицо руками, ожидая окрика, грубого захвата.

Но вместо этого её окутала мягкая, дорогая ткань пальто, и кто-то обнял её. Нежно, но сильно.

— Всё хорошо, крошка, всё хорошо, — проговорил мужской голос, тот самый, из телефона. — Ты не бойся. Ты тут одна? Потерялась?

Света, всё ещё дрожа, опустила руки и посмотрела прямо на женщину. Та смотрела на неё широко раскрытыми глазами, в которых стояли слёзы. Рука её дрожала, поднося платок к губам.

— Нет, — тихо сказала Света. — Я не потерялась. У меня просто… нет дома. А вы… вы очень похожи на мою маму…

Женщина, Карина Сергеевна, как потом представится Свете, не выдержала и тихо простонала. Мужчина, Ваня, крепче обнял её, усадил на скамейку, достал из кармана маленький флакон с каплями и подал ей. Затем он присел перед Светой на корточки, чтобы быть с ней на одном уровне, и внимательно, очень внимательно посмотрел ей в глаза, будто ища в них ответы на все вопросы вселенной.

— Хочешь поехать с нами? — спросил он наконец, и его голос звучал не как предложение, а как обдуманное решение. — Ты кому-то нужна? Может, есть папа, тётя, кто-то, кто будет тебя искать?

— Нет, — покачала головой Света. — Папу я никогда не видела. Мама говорила, что он… исчез. А мама… — голос её снова дрогнул.

— Всё, ясно, — твёрдо сказал мужчина, обернувшись к женщине. — Забираем, мам?

Та, всё ещё не в силах говорить, лишь энергично закивала, сжав его руку так, что кости побелели. — Конечно, Ваня, конечно… Детка, меня зовут Карина Сергеевна. Пойдёшь с нами? Мы тебе не сделаем ничего плохого.

Света молча кивнула. Любой вариант был лучше, чем ночь на холодном кладбище. Даже если это какая-то ловушка. Но что-то внутри, какое-то древнее, глубинное чувство подсказывало, что можно доверять. Особенно этой женщине с мамиными глазами.

И тогда Ваня, не спрашивая, легко подхватил её на руки, как когда-то та женщина на площадке своего Мишеньку. Света не понимала, зачем её нести, она же совсем большая и может идти сама. Но в его крепких, уверенных объятиях было так необычно безопасно и тепло, что она не стала сопротивляться. Укачивающий ритм шагов, глухой стук сердца о её ухо, тёплое пальто… её веки сами собой сомкнулись, и она погрузилась в глубокий, истощающий сон, первый по-настоящему спокойный сон за многие месяцы.

Она проснулась уже в машине, от тихого, взволнованного разговора на передних сиденьях.

— Ваня, Господи, как же нам дальше быть? Что делать? — это был голос Карины Сергеевны, сдавленный от слёз.

— Мам, успокойся, дыши глубже. Не вини себя. Так вышло. Так сложилось.

— Я… я не могу… Сердце разрывается от этой боли… и от этой… надежды. Если бы мы могли найти того негодяя, того… Если бы Вероника…

— Мама, остановись. Уже ничего не изменить. Прошлое не вернёшь. Но мы можем изменить будущее. Смотри на неё. Она же вылитая Вероника. В ней вся её суть.

— Я знаю, я вижу… Значит, мы должны сделать всё. Всё, чтобы она была счастлива. Всё, чтобы ей всего хватало.

— Так и сделаем, мам. Обещаю.

Машина плавно остановилась. Света приоткрыла глаза и тут же спросила, опережая события, выдав главный вопрос, вертевшийся в голове:

— Вы… вы знали мою маму? Вы знали Веронику? Вы знаете моего папу? Мама говорила, он исчез. Может, мы его найдём?

Ваня обернулся к ней. Его лицо в тусклом свете уличного фонаря выглядело усталым, но решительным.

— Я обещаю тебе, что мы обязательно его найдем. Мы во всём разберёмся.

Карина Сергеевна мягко, но настойчиво положила руку ему на плечо:

— Ваня, не сейчас. Сейчас не время для этих разговоров. У нас сейчас другая забота.

Когда Света вышла из машины, она от неожиданности ахнула. Перед ней возвышался большой, старый, но прекрасный особняк с освещёнными окнами и высокими колоннами у входа.

— Это… это ваш дом? — прошептала она. — Здесь, наверное, целая армия живёт?

— Нет, — улыбнулся Ваня, беря её за руку. — Здесь живём мы с мамой. И ещё наша домоправительница, тётя Таня. Входи, это теперь и твой дом.

На пороге их уже ждала та самая тётя Таня — пожилая, дородная женщина в белоснежном фартуке. Увидев Свету, она всплеснула руками, и слёзы брызнули из её глаз.

— Батюшки светы! Да она же… она вылитая! Точь-в-точь наша Ниночка в её годы! — воскликнула она и, не сдержавшись, притянула ошеломлённую девочку к своей мягкой, пахнущей ванилью и свежей выпечкой груди.

Стало ясно: все здесь знали и любили её маму.

Вечером того же дня Света, вымытая, накормленная досыта и облачённая в чистейшую, пахнущую солнцем ночную рубашку, лежала в огромной, мягкой кровати в комнате, которая, как ей сказали, теперь её. Дверь тихо отворилась, и вошла Карина Сергеевна. Она присела на край кровати, её лицо было спокойным, но в глазах стояла целая вечность.

— Светочка, мы так спешили, так волновались, что не успели нормально поговорить, — начала она тихо, беря худенькую ручку девочки в свои. — Похоже, что нам с тобой нужно познакомиться заново. И, кажется, я твоя бабушка.

Света приподнялась на подушках, глаза её стали огромными:

— Настоящая бабушка? Прям… мамина мама?

— Да, моя родная кровиночка, — голос Карины Сергеевны дрогнул. — Я мама твоей мамы, Вероники. А Ваня — твой дядя, мой сын, её младший брат. — Она смотрела, как по бледным щекам внучки катятся беззвучные слёзы, и сама смахивала свои. — Я расскажу тебе всё. Тебе, может быть, будет сложно понять, но я должна попытаться. Много лет назад моя дочь, твоя мама, была такой же непоседой, как ты. И она встретила одного молодого человека. Красивого, яркого, но… пустого и жестокого. Он был из другого города, и он очаровал её. Мы были против. Мы видели, что он не для неё, что он лжец и потребитель. Но она… она любила. Любила так, что не могла нас слышать. Однажды они… они просто уехали. Сорвались и исчезли. Мы искали, умоляли вернуться… Но она была гордая. Обиделась на нас. Мы смогли лишь узнать, что она вернулась в этот город, одна, без него. Кто-то из знакомых видел её. Я мчалась сюда, но… опоздала. Она снова исчезла. А потом… потом моё сердце просто разорвалось от боли. Я поняла. Я почувствовала, что моей девочки больше нет на свете. Но про тебя… о, Боже, про тебя я не знала! Иначе я бы обыскала всю планету! Я бы нашла тебя!

Она замолчала, подавленная грузом воспоминаний. Она вспомнила, как после побега дочери зачах и вскоре умер от тоски её муж, отец Вероники. Они остались с Ваней вдвоём, в этом большом, пустом доме, заливая своё горе молчаливым отчаянием.

Карина Сергеевна посмотрела на Свету. Та уже спала, утомлённая пережитым днём, но на её лице застыла лёгкая, спокойная улыбка. Первая по-настоящему счастливая улыбка за долгое-долгое время.

Бабушка нежно поправила одеяло, отстранила прядь волос со лба внучки и тихо, едва слышно прошептала:

— Прости меня, моя маленькая. Я должна была найти тебя раньше. Но я даю тебе слово — я сделаю всё, чтобы ты была счастлива. Всё.

Она наклонилась и поцеловала Свету в лоб. Её губы были тёплыми и мягкими. И выходя из комнаты, Карина Сергеевна ощутила странное, давно забытое чувство — чувство покоя. Того самого покоя, который покинул её дом в тот день, когда из него сбежала её дочь.