Памяти Андрея Миронова. «Как обидно, что Андрей не узнает, до какой степени все без него опустело…»

Памяти Андрея Миронова. «Как обидно, что Андрей не узнает, до какой степени все без него опустело…»

Артисту было всего 46 лет, когда он ушел навсегда в образе бессмертного оптимиста ­Фигаро. И сам остался бессмертен. Неподражаем. Обожаем. Навечно любим. «Подарок женщинам» — так близкие шутливо называли Андрея Александровича, поскольку он родился точнехонько в преддверии Международного женского дня.

В нашей публикации трогательные воспоминания Александра Ширвиндта о великом актере, друге и коллеге Александра Анатольевича.

Бомарше, «Женитьба Фигаро».

3-й акт, 5-я картина, последнее явление.

Граф. Угодно вам, сударь, отвечать на мои вопросы?

Фигаро. Кто же может меня от этого уво­лить, ваше сиятельство? Вы здесь владеете всем, только не самим собой.

Граф. Если что и может довести меня до белого каления, так это его невозмутимый вид!

Ф и г а р о. Я должен знать, из-за чего мне гневаться.

Граф. Потрудитесь нам сказать, кто эта дама, которую вы только что увели в беседку? Фигаро. Вон в ту? Граф. Нет, в эту.

Фигаро. Это разница! Я увел туда одну молодую особу, которая удостаивает меня особого расположения.

Г р а ф. А не связана ли эта дама другими обязательствами, которые вам-то слишком хорошо известны?

Фигаро. Да! Мне известно, что некий вельможа одно время был к ней неравноду­шен, но то ли потому, что он ее разлюбил, то ли потому, что я ей нравлюсь больше, сегодня она оказывает предпочтение мне…

Это были последние слова Фигаро, кото­рые он успел произнести на сцене Рижского оперного театра 14 августа 1987 года…

После чего, пренебрегая логикой взаимо­отношений с графом, Фигаро начал отступать назад, Оперся рукой о витой узор беседки и медленно-медленно стал ослабевать… Граф, вопреки логике взаимоотношений, бросился к сопернику, обнял его и под щемящую тиши­ну зрительного зала, удивленного такой трак­товкой этой сцены, унес Фигаро за кулисы, ус­пев крикнуть: «Занавес!»…

«Шура, голова болит», — это были послед­ние слова Андрея Миронова, сказанные им на сцене оперного театра в Риге и в жизни вообще.

…В июне 1987 года Андрей загадочно при­жал меня в какой-то угол театра и заявил, что на гастроли Вильнюс — Рига мы едем на ма­шинах. Не успел я вяло спросить «зачем?», как он меня уже уговорил. Так случалось всегда, потому что чем меньше было у него аргумен­тов, тем талантливее, темпераментнее, обая­тельнее и быстрее он добивался своего.

Мой персональный автомобиль «ГАЗ-24» приводился в движение горючим под назва­нием «А-76», а мышиный «BMW» Андрея — то­пливом с кодовым названием «А-95». Эти де­вятнадцать единиц разницы неизвестно чего всегда казались мне рекламным выражением самомнения нашей нефтеперерабатывающей промышленности, но опыт показал, что вся­кий цинизм наказуем. Так как на автоколонках бензин в те времена продавался строго по ас­сортименту, то, естественно, там, где заливали «А-76», и не пахло «А-95», а там, где пахло «А-95» (а пахнет он действительно поблаго­роднее), и не пахло моим средством передви­жения. А поскольку бензин обычно кончается не там, где его можно залить, а там, где он кон­чается, то мышиный «BMW», брезгливо мор­щась, вынужден был поглощать дурно пахну­щую этиловую жидкость, а моя самоходка при простом содействии любимого народом лица Андрея получала несколько литров «А-95», этого «Кристиана Диора» двигателей внутрен­него сгорания, от зардевшихся и безумно сча­стливых бензозаправщиц.

Но вся мистика со­стояла в том, что оба наших аппарата реаги­ровали на такую замену питания одинаково: они начинали греться, затем «троить», а потом просто не ехать. Ну, с «BMW» все понятно — ему просто физически не хватало этих еди­ниц чего-то, но моя-то… Казалось бы, вдохни полной грудью пары неслыханной конси­стенции и лети. Нет. Фырчит, греется, останав­ливается — вот уж поистине «у советских собственная гордость». Но если в ситуации с го­рючим мы были на равных, то по остальным компонентам автопробега я сильно отставал в буквальном и переносном смысле: частое за-брызгивание свечей, прогорание и последую­щее отпадение трубы глушителя, подтекание охлаждающей жидкости неизвестно откуда — везде все сухо, а под машиной лужица тосола, частый «уход» искры — на разрыве контактов есть, а на свечи не поступает или даже наобо­рот, что вообще немыслимо, но факт.

Поэтому ехали мы быстро, но долго.

Андрюша не умел ждать и не мог стоять на месте.

Динамика — его суть. Он улетал вперед, возвращался, обреченно и грустно взирал на мое глубокомысленное ковыряние под капо­том и улетал опять. Я думаю, что на крут он трижды покрыл расстояние нашего пробега.

Я часто слышу вздохи: «Горел, сгорал, сго­рел». Но если попробовать найти слово, одно слово, чтобы определить эту удивительную натуру, то я, подумавши, осмелюсь произне­сти: «Страсть!» Он всегда страстно желал… А какая же страсть без огня? При его титаниче­ской работоспособности казалось, что он ни­когда не уставал. Очевидно, усталость — это превозмогание ненависти организма к жизни и работе, он обожал жизнь и не мог без рабо­ты. И не вообще, а конкретно. Я думаю, что только внутренняя целеустремленность пре­вращает сильный дух в творческую личность.

Бежит время, и образ Андрея, его послед­ние дни, часы, минуты облекаются в леген­ды, домыслы, «личные» воспоминания. Этот обязательный снежный ком слухов, который всегда катится с горы человеческого горя, не­возможно удержать, да, наверное, и не надо. Потому что в данном случае этот ком у боль­шинства родился от комка в горле, а не от по­шлого обывательского любопытства.

Я вспоминаю, как в 1955 году на площади Маяковского, в Московском театре эстрады, позже ставшем театром — студией » Современник» ныне — стоянкой автотранспорта около гостиницы «Пекин», напротив Театра Сатиры шла премьера-обозрение «Московская фанта­зия», где я, студент 3-го курса театрального училища имени Щукина, делал первые неук­люжие шаги на эстрадно-театральном попри­ще, а в пятом ряду, в центре, сидели Мария Владимировна и Александр Семенович, а меж­ду ними, не справа или слева, а между ними, я точно помню, сидел не самый худой и не са­мый первый отличник 7-го класса Андрюша и завороженно смотрел на подмостки. И никто тогда — ни родители, ни будущие друзья, ни даже рухнувшие впоследствии стены этого те­атра — не мог представить, что через ка­ких-нибудь двенадцать лет на этой же площа­ди загорится яркая звезда нашего искусства — Андрей Александрович Миронов.

Андрей Миронов с родителями

Я не знаю, как объяснить необъяснимое: почему при актерской бродячей жизни, когда судьба забрасывает нас поодиночке в самые разные уголки, вдруг на дождливом юрмальском побережье собрались в августе, словно по внутреннему наитию, почти все родные и близкие Андрею люди. Как он нами занимался, как беспрестанно собирал, собирал, собирал всех нас вместе и как говорил, что он счаст­лив!

Зыбкая мечта человека умереть в своем доме… Андрей умер там, где он жил, — на сце­не. Я вез его по коридору больницы — он ле­жал спокойный, молодой, красивый, в черном костюме Фигаро, а вокруг со скорбным удив­лением толпился беспомощный цвет отечест­венной нейрохирургии…

В те дни мой шестилетний внук Андрюша услышал телефонный разговор.

— С кем ты? — спросил он.

— Это Саша Ушаков, — ответил я. — Ты не знаешь, это большой друг Андрея Миронова.

— Значит, теперь это мой друг, раз Андрей мой крестный.

Как радостно, что маленький Андрюша ус­пел зафиксировать в детском сознании образ своего замечательного тезки, в честь которого был назван. Как трагично, что Андрей Миро­нов не привезет уже взрослому тезке очеред­ную кепку, не услышит новых записей эстрад­ных звезд, не увидит последних шедевров ми­рового экрана, не соберет нас, как всегда, вокруг себя, не узнает, до какой степени все без него опустело…

Александр Ширвиндт из книги «Ширвиндт, стертый с лица земли»

По материалам - Не снилось