Oнa упaлa в oвpaг и звaлa нa пoмoщь. Шaги cвepху вceлили нaдeжду. Нaпpacнo. Этo был нe cпacaтeль.

Oнa упaлa в oвpaг и звaлa нa пoмoщь. Шaги cвepху вceлили нaдeжду. Нaпpacнo. Этo был нe cпacaтeль.

Я лежу на дне темного оврага, и мое молчание оглушает меня громче любого крика. Упала минут пять назад. Или десять? Не знаю. Время странно течёт, когда больно. Когда холодно. Когда ты абсолютно, окончательно одна, и даже собственное сердцебиение кажется эхом в бездонном колодце одиночества.

Нога подвернулась с противным, сухим щелчком, похрустыванием кости и плоти. Я неудачно, нелепо, по-кукольному упала, споткнувшись о собственную рассеянность. Скатилась по склону, обдирая ладони о колючие ветки и острые камни, в этот проклятый овраг. Вниз – метра три, наверное. Может, четыре. Но в осенней темноте это выглядит бездной. Теперь лежу, впиваясь спиной в влажную, холодную землю. Смотрю в небо. Оно серое, низкое, затянутое сплошной пеленой. Безразличное такое, равнодушное ко всему. Ему нет дела до моей боли, до моего страха.

Мысль, острая и паническая, пронзает мозг: «Телефон. Где телефон?!»

Лихорадочно, почти судорожно шарю руками вокруг. Пальцы вязнут в мокрых, гниющих листьях, скользят по холодной, почти ледяной земле, натыкаются на острые палки, обломанные сучья. Липкая грязь забивается под ногти. Телефона нет. Пусто.

Наверное, он остался наверху. Выскочил из кармана тонких джинсов, когда я кубарем летела вниз, к своему новому, холодному пристанищу. Предательски выскользнул и остался там, в мире света, людей и связи. А я здесь. Вот и всё. Финал. Нелепый, глупый, недраматичный.

– Помогите… – выдыхаю я, и мой голос – это жалкий, сиплый шепот, который тут же глотает темнота.

Опять шепчу. Это же так глупо, так бесполезно. Надо кричать. Кричать так, чтобы легкие разорвались от напряжения, чтобы слышно было на другом конце парка. Но не могу. Горло сжалось тугой, невидимой удавкой. От страха, что ли. Или от горького, ядовитого понимания: кричи – не кричи, всё равно никого не услышит. Тишина – единственный, кто сейчас со мной говорит.

Восемь вечера. Октябрь, самый его промозглый и неприветливый конец. Кто сейчас, в такой час, в таком холоде, пойдет гулять в этот парк? Сумасшедшие. Отчаявшиеся. Одинокие.

Я вот. Идиотка. Великовозрастная дура, решившая сократить путь через безлюдный сквер, потому что в голове был хаос, а в сердце – тяжелый, холодный камень.

Почему-то, как на кинопленке, всплыла в памяти наша последняя сцена с Дмитрием. Он тогда сказал, отведя глаза и крутя чайную ложку в пальцах:

– Мне нужна пауза.

Вот так. Просто и безжалостно. За завтраком. Я только что намазала маслом кусок багета. Остановилась. Замерла. Острый нож в руке. Солнечное масло на лезвии.

– Что?

– Пауза. Нам нужна пауза. – Он все крутил эту проклятую ложку.

– Нам? – переспросила я, и голос мой прозвучал глухо, как из глубокой ямы.

– Мне. Мне нужна.

Я медленно, с преувеличенной аккуратностью, положила нож на стол. Бутерброд тоже. Смотрела на него, не мигая, пытаясь найти в его знакомых чертах того человека, которого любила. Семь лет. Семь лет совместной жизни, общих планов, смеха на кухне и подушек, пахнущих друг другом – и вот: «пауза». Как будто мы – фильм, который ему наскучил. Нажал на кнопку – и всё замерло. Изображение зависло.

– Ты встретил кого-то? – спросила я, и слова показались мне чужими.

– Нет. Просто… я запутался. Мне нужно разобраться.

Разобраться. Запутался в чём? В нас? В себе? В этой самой жизни, которую мы так старательно строили? В чем?

Я не спросила. Не было сил. Поднялась из-за стола, и ноги сами понесли меня в спальню. Механически собрала сумку. Не много – так, на пару дней. К Алисе. Он не встал, не остановил, не обнял. Сидел на кухне. Наверное, доел мой, так и недоеденный, багет с маслом.

Три дня у Лены. Она пыталась меня развлекать, как умела. Водила в кино на бессмысленные комедии, говорила пламенные речи о том, что «все мужики – эгоисты». Но я не слушала. Я думала. Бесконечно, по кругу, как белка в колесе.

Как это – запутался? Мы же вместе запутывались в этом клубке жизни. Вместе распутывали узлы проблем и ссор. Это была наша общая путаница, наша общая история.

А теперь – его личная. И моя – отдельно, никому не нужная.

Пауза.

На четвертый день вернулась домой. Его не было. На стеклянной столешнице в гостиной лежала записка, написанная его размашистым почерком: «Уехал к родителям. Недели на две. Подумаю там». Подумает. Хорошо. Отлично, вообще.

Вечером пошла в магазин – хлеб забыла купить, жизнь-то продолжается. Решила сократить путь. Через парк. Думала, прогуляюсь заодно, воздухом подышу. Просто так. Чтобы не сидеть в этой гробовой тишине опустевшей квартиры. Не смотреть на его вещи, на наш диван, где мы по вечерам сидели, каждый в своем углу. Каждый со своим телефоном. Молча. Уже давно, очень давно молча.

Может, он прав? Может, эта пауза – единственное, что может нас спасти? Или, наоборот, похоронить окончательно?

Парк рядом. Большой, старый, с запутанными тропинками и вековыми деревьями. С оврагами, о которых я, в своей рассеянности, благополучно забыла.

Иду. Листья под ногами шуршат печально, словно шепчут что-то важное, но на непонятном языке. Темнеет быстро – октябрь же, время сумерек и тоски. Но мне всё равно. Иду и думаю опять про него, про Дмитрия, про наши семь лет…

Семь лет.

Первые два – были похожи на яркий, сочный кадр из хорошего фильма. Простое, безоговорочное счастье. Мы просыпались вместе и сразу улыбались, еще не открыв как следует глаза. Засыпали, сплетясь в один тугой, теплый клубок, и даже во сне руки тянулись друг к другу.

Потом… не знаю, не могу определить момент. Что-то изменилось. Не сразу, не вдруг. Постепенно, неумолимо, как приходит осень – незаметно сначала. Один листочек пожелтел. Потом еще один. А потом смотришь – уже все дерево голое, и земля покрыта золотым саваном, и в воздухе пахнет гнилью и первым морозцем.

Мы стали разными? Или всегда были разными, а первые два года просто не замечали этого, ослепленные любовью?

Он – молчун, человек тишины и внутреннего созерцания. Я – болтушка, море слов и эмоций. Он – домосед, его мир – это крепость из четырех стен. Я – неугомонная, мне нужны улицы, люди, движение. Он любит тишину, когда можно слышать тиканье часов. Я – громкую музыку, когда можно не слышать собственных мыслей.

Раньше это не мешало. Мы дополняли друг друга, как пазл. Я его растормаживала, вытаскивала в люди, заставляла смеяться. Он меня успокаивал, учил слушать тишину, быть глубже.

А потом… потом это стало раздражать. Его начало раздражать мое вечное щебетание. Меня – его упорное, глухое молчание. Его – моя оглушительная музыка. Меня – его гнетущая, мертвая тишина.

Семь лет – и мы превратились в двух вежливых, аккуратных, чужих соседей, которые делят одну территорию.

И вот иду я по этой самой тропинке. Задумалась. Ушла в себя с головой. Споткнулась.

Даже не поняла сразу – обо что. О торчащий из земли корень, черный и скрюченный, как палец колдуньи. Или о камень. Нога подвернулась внутрь, снова тот ужасный хруст. Поехала по склону. Пыталась ухватиться за тонкое деревце – пальцы лишь скользнули по мокрой коре, оставив на коже ссадины.

Полетела вниз. Кубарем. Овраг принимал меня в свои холодные объятия.

Приземлилась на бок, больно ударив плечо и бедро. Боль острая, горячая, живая. Лежу. Дышу, и каждый вдох – это колотье в боку. Пытаюсь встать – не могу. Нога не слушается, она стала чужим, непослушным грузом. Рука тоже болит. И плечо, кажется, вывихнуто.

Темнота сгустилась окончательно, превратившись из сумерек в ночную, почти непроглядную тьму.

Холод пробирается под тонкую куртку, заставляет зубы стучать мелкой дрожью.

– Помогите… – снова этот жалкий, бесполезный шепот.

Говорю тихо, потому что знаю – бесполезно. Это шепот в пустоту. Никого рядом нет и не будет…

Телефон выпал. Остался там, наверху. Значит, конец. Придется лежать и ждать. До утра, наверное. Утром кто-нибудь пройдет – бегун, гуляющая с собаком старушка. Найдет.

Если, конечно, я не замёрзну до утра насмерть.

Какая глупость. Какая нелепая, идиотская ситуация. Лежу в грязном овраге. Одна. А думаю – о нём. О Дмитрии. О нас.

Пауза.

Внезапно – звук. Реальный, не воображаемый. Шаги. Наверху. По тропе кто-то идет. Твердой, уверенной походкой.

– Помогите! – пытаюсь крикнуть из последних сил, но голос – это хриплый, надтреснутый звук.

Тихий, как шелест листьев. Шаги не замедляются. Удаляются.

– Помогите! – снова кричу, уже громче, и горло саднит от усилия.

Шаги замирают. Слышно, как кто-то остановился.

– Здесь кто-то есть? – мужской голос. Низкий, немного хриплый. Незнакомый.

– Я… я в овраге! Помогите, пожалуйста! – голос срывается на визгливую, испуганную ноту.

Тишина. Потом – луч света. Яркий, как маленькое солнце. Свет фонарика в телефоне скользит по стволам деревьев, выхватывая из тьмы призрачные силуэты. Луч опускается ниже, ползет по склону, находит меня, слепит.

– Вы живы там?! – кричит мужчина.

– Живая… – отвечаю я, зажмуриваясь от света. – Упала. Не могу встать.

– Держитесь! Сейчас спущусь!

Слышу, как он осторожно, выбирая путь, спускается вниз. Ветки хрустят под его ногами, слышен шелест осыпающейся земли.

Вот он рядом. Высокий, плотный силуэт на фоне черного неба. Светит мне в лицо, потом, будто спохватившись, опускает фонарик.

– Что болит? – спрашивает он деловито, без паники.

– Нога. И рука, вроде. И плечо.

– Не двигайтесь. Сейчас вызову скорую.

Он достает телефон, набирает номер. Говорит четко и спокойно, объясняя диспетчеру, где мы и что случилось. Его голос – это якорь в море хаоса и боли.

– Минут двадцать, не больше. Приедут к главному входу – я встречу, проведу. А сейчас… – он снимает свою объемную, теплую куртку. Аккуратно, почти по-отечески, накрывает меня. Ткань тяжелая, пахнет лесом, холодным воздухом и чем-то еще, мужским, незнакомым. – Потерпите немного.

– Спасибо вам… – шепчу я, и в горле встает ком.

Он садится рядом на корточки. Он молчит. Я тоже. Ему наверняка холодно в одном свитере.

– Как вас зовут? – спрашиваю я, просто чтобы разорвать эту тишину, чтобы услышать человеческий голос.

– Артем.

– Я – Ксения.

– Что вы здесь делали, Ксения? В такое время. Одна.

– Задумалась… – говорю, и это звучит как самое глупое оправдание в мире.

Он смотрит на меня. В полумраке я не вижу его глаз, но чувствую на себе его взгляд. Не верит, видно.

– Плохой день был? – спрашивает он тихо, без упрека, с каким-то странным пониманием.

Киваю, сжимая губы, чтобы не расплакаться.

– Понимаю – говорит он. – У меня тоже не сахар выдался.

Сидим. Молчим. Холод пробирается и сквозь куртку, но уже не так сильно. Боль в ноге ноет монотонно. Страшно. Но уже не так одиноко. Не так безнадежно.

Артем снимает с плеча рюкзак, достает оттуда металлический термос.

– Чай хотите? Горячий. С сахаром.

– У вас… термос с собой? – не могу скрыть удивления.

– Ага. Я… я после работы так. По вечерам. Один гуляю… – говорит он немного смущенно.

Он откручивает крышку, которая служит кружкой, и наливает темную, ароматную жидкость. Протягивает мне. Руки у меня трясутся – от холода, шока или боли, не пойму. Он помогает мне поднести кружку к губам, поддерживая ее своими большими, сильными пальцами.

Горячо. Сладко. Невероятно живительно. Тепло разливается по телу, отогревая изнутри.

– Спасибо… – говорю я уже в который раз, и слово это кажется таким ничтожным по сравнению с тем, что он делает.

– Не за что.

Он садится рядом, на холодную землю, обнимает себя за плечи – он действительно замерз без куртки.

– Возьмите назад куртку – умоляю я. – Вам же холодно.

– Вам холоднее. У вас, скорее всего, шок. И травма. Тепло важнее.

– Но вы заболеете…

– Я крепкий. Переживу.

Пьем молча. Вернее, я пью, а он просто сидит, смотрит куда-то вверх, сквозь черные скелеты деревьев, на серое, невыразительное небо.

– Вы часто тут гуляете? – снова начинаю я, чтобы отвлечься от ноющей боли.

– Почти каждый день. После смены.

– Так поздно?

– Именно что поздно. Когда никого нет.

– Почему?

Он молчит, подбирая слова.

– Чтобы думать. Тут хорошо думается. Никто не мешает. Тишина.

Я его понимаю. Слишком хорошо понимаю.

– О чём думаете? – не унимаюсь я.

Он усмехается коротко, беззвучно.

– О жизни. О том, что когда-то не получилось. Ошибках. О том, что, может, еще можно как-то исправить, вернуть.

– А можно? – спрашиваю я, глядя на него поверх края кружки.

– Не знаю пока. Вот хожу, думаю, ищу ответ.

Отпиваю еще один глоток. Чай остывает на пронзительном ветру.

– А у меня муж сказал, что ему нужна пауза – вдруг выпаливаю я. Сама не понимаю, зачем говорю это. Незнакомому мужчине. В овраге. Ночью. Но слова, долго копившиеся внутри, рвутся наружу, им нужен выход.

– Семь лет вместе. А ему понадобилась пауза. Чтобы «разобраться».

Артем кивает, не глядя на меня.

– У меня жена ушла – говорит он так же тихо, почти в никуда. – Три месяца назад. Сказала, что полюбила другого. Что так вышло. Что она не хотела меня ранить. Но… вышло.

– Мне жаль…

– Да ничего. Я, наверное, сам виноват. Не замечал ее. Работал как лошадь. Приходил поздно. Весь вымотанный. Молчал. Она что-то рассказывала – я молча кивал. Она предлагала в кино сходить, прогуляться – я отмахивался. Устал, говорил. В другой раз, обещал.

Он замолкает, и в этой паузе – целая трагедия.

– А «другого раза» так и не случилось – продолжает он. – Она нашла того, кто не устает. Кто не откладывает на завтра. Кто с ней говорит, смеется, живет.

Сижу. Слушаю. Боль в ноге пульсирует ровным, навязчивым ритмом. Но я уже почти не замечаю ее. Его история оказывается сильнее.

– Вы ее любите? – осторожно спрашиваю я.

– Люблю. Теперь, когда потерял, понял – как сильно. Как бездарно все просра… проспал.

– А она?

– Не знаю. Наверное, нет. Если бы любила – не ушла бы, да?

Я бессильно пожимаю плечами. Резкая боль в плече напоминает о себе.

– Не знаю – говорю честно. – Может, и любила. Но просто устала. Устала ждать.

– Ждать чего? – поворачивается ко мне Артем.

– Внимания. Простого человеческого тепла. Того, что было между вами раньше. Того огонька, который вы оба когда-то зажгли.

Он смотрит на меня пристально, и в его взгляде что-то щелкает.

– Вы про себя сейчас? Или про нее?

И я понимаю – да. Конечно же, про себя. Про нас с Дмитрием.

Я устала ждать. Ждать, когда он выйдет из своей раковины, оторвется от своих мыслей, от работы, от своего молчаливого мира. Когда он посмотрит на меня по-настоящему, увидит не просто знакомую женщину рядом, а меня – живую, любящую, страдающую. Увидит и полюбит заново.

А он, наверное, устал от моей постоянной болтовни. От моих навязчивых попыток его «разговорить», «расшевелить». От тщетных усилий вернуть того парня, в которого я когда-то, семь лет назад, без памяти влюбилась.

– Про себя – тихо признаюсь я.

Вдалеке, сквозь шум листвы, доносится прерывистая, но такая желанная сирена. Далеко еще. Но она приближается.

– Едут – говорит Артем, поднимаясь. – Я поднимусь наверх. Встречу их. Покажу, где спуск.

Он встает, отряхивает штаны. Протягивает мне термос.

– Держите. Допейте.

– А вы?

– Я как-нибудь. Главное – вас отсюда вытащить. В тепло.

Он ловко, зная каждую кочку, карабкается по склону.

Я остаюсь одна. Но тот животный, парализующий страх, что был раньше, ушел. Его сменила странная, умиротворенная грусть. Его куртка по-прежнему согревает. Остатки чая в кружке – тоже. И наш разговор, этот странный, откровенный разговор двух незнакомцев на дне оврага, согрел что-то внутри, куда важнее тела.

Странно. Упала в овраг. Получила травму. Могла умереть от холода или шока. А сейчас я думаю не об этом.

Я думаю о том, что сказал Артем. Он не замечал жену. Молчал. Откладывал жизнь на завтра. И в итоге потерял все.

А я? Что делала я? Болтала без умолку. Создавала шум, чтобы заглушить тишину, которая росла между нами. Требовала внимания, как капризный ребенок. Дергала Дмитрия постоянно, пыталась его «растормошить», как я это называла. А может, я его просто безумно раздражала? Своей суетой, своей потребностью в словах, в подтверждениях?

Он любит тишину. А я включала музыку, громко, на всю квартиру. Он любит побыть один, со своими мыслями. А я лезла с разговорами, с вопросами, с претензиями.

Голоса наверху. Яркие лучи фонарей, мечущиеся по деревьям. Артем спускается обратно. С ним – двое медиков в светоотражающих жилетах.

– Вот она. Осторожнее, там круто.

Начинается суета. Вопросы: «Как зовут?», «Что болит?», «Где больно?». Осторожные, но уверенные руки щупают ногу – я вскрикиваю от резкой боли. Щупают руку – терпимо. Плечо – тоже вроде цело.

– Перелома, похоже, нет, – заключает один из медиков, старший. – Но вывих или серьезное растяжение. Снимок сделать надо. Повезём в травмпункт.

Они аккуратно, почти бережно, перекладывают меня на жесткие носилки. Фиксируют ремнями. Поднимают, и это болезненное, неловкое движение.

Артем идет рядом, освещая путь своим телефоном.

Наверху, у тропинки, стоит машина скорой помощи, мигая синей крышей. От ее света кажется, что наступил день. Откуда-то взялись люди – ночные гуляки, наверное, привлеченные светом и суетой.

Меня загружают в салон. Там пахнет лекарствами и антисептиком.

– Артем! – зову я его, когда дверь уже собираются закрывать.

Он подходит к открытому проему.

– Ваша куртка… – пытаюсь я стянуть ее с себя.

– Оставьте пока. Вы же замерзли. Вернете потом. Когда встретимся.

– Мы же не встретимся… Я не знаю, где вас искать, как с вами связаться…

– Встретимся – он улыбается, и в свете салона скорой я впервые вижу его лицо: обычное, мужественное, с усталыми глазами и твердым подбородком. – Я ведь тут каждый день бываю. По вечерам. Когда никого нет.

– Но я… я не скоро смогу сюда прийти. Нога…

– Заживет. Я видел – не перелом. Через месяц, через два – придете. Я подожду.

Я смотрю на него, и мне хочется верить в эту странную, почти мистическую договоренность.

– Расскажете тогда – как там у вас. С паузой. Получилось разобраться или нет.

– А вы тогда расскажете – как там у вас с женой? – спрашиваю я.

– Расскажу. Если будет что рассказать. И если хотите слушать.

– Хочу. Очень.

Он кивает.

– Тогда договорились.

Двери с мягким шипением закрываются. Машина плавно трогается с места, и я вижу в окно, как его силуэт становится все меньше, пока не растворяется в ночи…

Травмпункт. Белые стены, яркий свет, запах стресса.

Рентген. Диагноз: сильное растяжение связок голеностопа, ушиб плечевого сустава. Ничего критичного. Повезло, как сказал врач.

Накладывают фиксирующую повязку, делают укол обезболивающего, вручают список рекомендаций. Мир снова обретает четкие, медицинские очертания.

На следующий день звоню Алисе. Она примчалась через двадцать минут, с расширенными от ужаса глазами. Забрала меня, почти на руках донесла до своей машины, довезла до дома, уложила на диван, укутала пледом. Суетится вокруг.

– Господи, Ксюш, что случилось-то?! Как ты так умудрилась?!

Рассказываю. Кратко, опуская детали. Про овраг. Про Артема.

Она слушает, затаив дыхание. Потом качает головой.

– Везучая ты, чертовка. Мог бы маньяк какой пройти. Или вообще никто.

– Прошел же – говорю я, и почему-то улыбаюсь. – Не маньяк.

– И что теперь? – смотрит на меня Алиса с прищуром.

– Не знаю. Теперь – лечу ногу. И думаю.

На следующее утро. Тишина в квартире, пахнет кофе, который сварила себе Алиса.

Звоню Дмитрию. Долго не берет трубку. Уже почти готова положить трубку, смирившись. Но он все-таки отвечает.

– Алло?

Голос сонный, отстраненный.

– Привет.

– Привет. Ты как?

– В общем-то, нормально. Слушай… мне надо с тобой поговорить. Серьезно.

– Ксения, я еще не… не разобрался. Мне нужно время…

– Не об этом. Вчера я упала. В овраг, в парке. Травмировалась.

Тишина в трубке такая густая, что ее, кажется, можно потрогать.

– Что?! Ты где сейчас?! Как это произошло?!

– Дома. У Алисы. Всё в порядке. Растяжение. Ушиб. Заживет.

– Боже правый… Что ты делала в парке? В овраге?!

– Думала. О нас. О тебе.

Он молчит. Слышно лишь его прерывистое дыхание.

– Дмитрий – говорю я тихо, но очень четко. – Я там, на дне, кое-что поняла. Когда лежала одна. В полной темноте. В тишине.

– Что ты поняла? – его голос звучит настороженно.

– Что я тоже виновата. Не только ты. Я тоже во многом неправа.

– Ксения…

– Подожди. Дай мне договорить. Пожалуйста. Семь лет мы были вместе. Но последние годы… мы жили как соседи. Каждый в своем вакууме. Я пыталась тебя растормошить, заставить говорить, вернуть все как было. А надо было, наверное, просто принять. Принять, что ты – другой. Что ты нуждаешься в тишине. В молчании. В одиночестве иногда. А я лезла к теему со своими словами, со своим шумом. Требовала невозможного.

– Ты не виновата… – пытается он перебить, но голос его слабый.

– Виновата. Потому что мы оба перестали слушать друг друга. Не ушами, а сердцем. Я говорила – ты уходил в себя. Ты молчал – я начинала говорить еще громче, лишь бы заполнить эту пустоту. А надо было, наверное, сделать наоборот. Мне – научиться просто молчать рядом с тобой. А тебе – найти в себе силы и сказать хоть что-нибудь. Поделиться.

Слышу, как он тяжело дышит. Почти рыдает.

– Я не знаю – выдыхает он наконец. – Не знаю, можно ли теперь что-то исправить. Мы же так далеко друг от друга ушли.

– Я тоже не знаю. Но я хочу попробовать. Если ты… если ты тоже хочешь.

– Хочу. Боже, как же я хочу. Но я боюсь… Боюсь, что не получится. Что мы снова начнем злиться друг на друга…

– Я тоже боюсь. Ужасно боюсь.

Мы молчим. Оба. И в этой тишине нет прежней вражды. Есть только страх и робкая надежда.

– Приезжай – говорю я. – Когда будешь готов. Не сегодня. Не завтра. Через неделю. Две. Столько, сколько тебе нужно. Но приезжай. И мы попробуем. Попробуем по-новому. Без моих истерик. Без твоего ухода в себя. Попробуем найти что-то… среднее.

– Хорошо – говорит он, и в его голосе слышны слезы. – Я приеду. Обязательно.

Кладем трубки.

Две недели дома. Дни, похожие один на другой.

Нога заживает медленно, но верно. Я хожу по квартире с палочкой, как старушка. Алиса приносит продукты, готовит обеды, пытается развлекать меня сериалами и сплетнями.

Дмитрий звонит. Каждый день, как по расписанию. Спрашивает, как нога, как самочувствие. Рассказывает коротко о своем дне, о том, что делает у родителей. Это коротко, немного неуклюже, но это – его попытка. И это уже хорошо. Очень хорошо.

На третьей неделе, во время вечернего звонка, он говорит:

– Я приеду завтра. Если, конечно, ты не передумала.

– Не передумала. Приезжай. Я буду ждать.

Он приезжает на следующий день, ближе к вечеру. Стоит в дверях, не решаясь войти. Смотрит на меня, а я – на него. Он похудел, глаза усталые.

– Привет – говорит он.

– Привет.

Он заходит, осторожно, как в чужом доме. Ставит сумку у порога. Взгляд его скользит по прихожей и останавливается на вешалке. На той самой, объемной, мужской куртке.

– Это чья? – спрашивает он ровным голосом.

– Артема. Того самого человека. Мне нужно ее вернуть.

– А… – кивает он. – Понятно.

Проходит на кухню. Я ковыляю следом, опираясь на свою палочку.

Садимся за стол. Молчание. Но оно уже не враждебное. Оно – напряженное, полное невысказанных слов.

– Чай? – предлагаю я.

– Давай.

Включаю электрический чайник. Достаю наши любимые чашки – с смешными, толстыми котами. Он подарил их на нашу первую годовщину, помнишь? Разливаю заварку, потом кипяток. Сахар. Простое печенье «Юбилейное».

Сидим. Пьем горячий, душистый чай.

– Ксюша – говорит он вдруг, не глядя на меня. – Я очень хочу, чтобы у нас получилось. Но я до сих пор не знаю, с какой стороны подступиться.

– Я тоже не знаю – честно признаюсь я. – Но давай просто попробуем. Вместе. День за днем.

Он поднимает на меня глаза. Смотрит долго, внимательно, как будто видит впервые.

– Ты какая-то… другая – говорит он наконец, тихо.

– Овраг – хороший учитель. Заставляет о многом поразмыслить – я пытаюсь шутить, но получается не очень.

Он улыбается. Слабенько, неуверенно, но это первая его настоящая улыбка за многие месяцы.

– Расскажешь мне когда-нибудь? Про тот вечер? Про все?

– Расскажу. Обязательно. Но не сегодня. Сегодня давай просто… посидим. Вот так. Молча. Вместе.

– Молча? – переспрашивает он с легким удивлением.

– Молча. Тебе же нравится тишина. Давай попробуем понять, что это такое – тишина вдвоем.

Он кивает. Мы сидим. Пьем чай. Не говорим ни слова. И это молчание – не пустота. Оно наполнено биением наших сердец, нашим общим страхом и нашей общей надеждой. И это – хорошо. Это уже что-то.

Я поняла: тишина – это не отсутствие звука. Это пространство, где можно наконец-то услышать самое главное.

Через месяц. Парк снова встречает меня шелестом опавших листьев.

Вечер. Нога почти не беспокоит, палочку я взяла больше для моральной поддержки.

Дмитрий провожает меня до главного входа.

– Ты точно уверена? – спрашивает он, держа меня за руку.

– Уверена. Надо вернуть вещь. Закрыть этот круг.

– Может, я пойду с тобой? Подожду неподалеку?

Я качаю головой.

– Нет. Это… это что-то личное. Мне нужно сделать это самой.

Он наклоняется и целует меня в лоб, коротко, но тепло.

– Иди. Я буду здесь. Ждать.

Иду по знакомой тропинке. Той самой, что привела меня к краю. Деревья, почти голые, шумят над головой, будто перешептываются. Листья под ногами шуршат той же самой, неизменной осенней песней.

Овраг. Вот он. Я стою на самом краю, там, где тогда споткнулась. Смотрю вниз, в темноту. Сердце замирает на мгновение, в горле пересыхает.

Стою и думаю. Мы все в жизни падаем. В разные овраги – одиночества, непонимания, отчаяния, собственных ошибок. Каждый – в свой. Главный вопрос не в том, как избежать падения, а в том, кто окажется рядом, когда ты уже на дне. Кто протянет руку. Кто поделится не только теплом своей куртки, но и теплом своей души.

– Куртку принесли? – слышу я за спиной знакомый, низкий голос.

Оборачиваюсь. Артем. Стоит в нескольких шагах. Улыбается своей сдержанной улыбкой.

– Да – протягиваю ему сверток. – Спасибо вам. Огромное, человеческое спасибо.

Он берет куртку.

– Как нога?

– Почти зажила. Спасибо. А вы? Как вы?

– Да потихоньку. Все так же хожу. Думаю.

– И как? Получилось разобраться? – спрашиваю я.

Он качает головой, но в его глазах нет прежней безысходности.

– Не до конца. Но я кое-что понял. Что нужно жить дальше. Без нее. Научиться быть счастливым одному. Или… найти в себе силы для чего-то нового.

– А она? – осторожно интересуюсь я.

– Вроде счастлива. Говорит, что так и есть. Я не лезу, не проверяю. Это ее жизнь теперь.

Стоим рядом. Молча смотрим в темный провал оврага.

– А у вас как? – поворачивается ко мне Артем. – С паузой?

– Вернулся. Пытаемся. Ищем новые пути. Пока не знаем, что получится. Но мы вместе. И мы пытаемся.

– Это уже много. Это самое главное.

– Да. Это правда главное.

Снова молчим. Но это молчание – легкое, без тягостных ожиданий.

– Спасибо вам, Артем – говорю я от всего сердца. – За все. За то, что не прошел мимо. За ваш чай. За ваши слова. За то, что… помогли мне прозреть.

– Да бросьте – он отмахивается. – Мы друг другу в тот вечер помогли. Вы мне – не меньше.

– Я? – удивляюсь я.

– Вы. Тем, что выслушали. Не осудили. Просто были рядом. В тот самый момент, когда это было нужно не только вам, но и мне.

Я киваю, понимая. Протягиваю ему руку.

– Удачи вам, Артем. Вы замечательный человек. Вы обязательно найдете свое счастье.

Он пожимает мою руку, крепко, по-мужски.

– Спасибо. И вам, Ксения, огромной удачи. И любви.

Я поворачиваюсь и иду обратно. К выходу. К огням. К Дмитрию, который ждет. Оборачиваюсь на прощанье. Артем все еще стоит на краю оврага. Смотрит в темноту, задумавшись.

Рано или поздно он во всем разберется. Найдет свой, единственный путь из своего оврага. Я в этом почти не сомневаюсь.

А я, кажется, уже нашла свой. Сделала первый, самый трудный шаг. И теперь знаю, что иду не одна.