Дepeвeнcкaя дpaмa

Дepeвeнcкaя дpaмa

Тяжелый, удушливый воздух позднего лета висел над деревней Озёрной, словно пропитанный запахом пыли, навоза и горькой полыни. Казалось, сама жизнь здесь замедлила свой бег, убаюканная монотонным гулом комаров да отдаленным мычанием коров с колхозной фермы. Именно там, в этом царстве усталости и вечного кисломолочного духа, и коротала свои дни Анастасия. Все звали её Настей, и с самого начала ей как-то не везло.

После школы — провал на вступительных в городе, единственная возможность ускользнула сквозь пальцы, как песок. И она осталась здесь, в родительском доме, с провалившейся крышей и вечно скрипящими половицами, будто вязла в трясине безысходности. Пошла на ферму — дояркой. Работа была каторжная, отнимающая все силы, но хоть какие-то копейки, дающие право на существование.

А потом, словно яркая, обжигающая молния в предгрозовом небе, в её монотонное бытие ворвались они — шабашники. В соседнем селе начали строить новый элеватор, и окрестности заполонили чужаки — шумные, пахнущие цементом, табаком и свободой. И среди них — он. Павел. Не Пашка, а именно Павел — статный, с ослепительной улыбкой до самых глаз, с гитарой и с неистощимым запасом баек, от которых все вокруг покатывались со смеху. Он казался существом с другой планеты, залетевшим в эту богом забытую глушь случайным, счастливым ветром.

И этот ветер сразу же подхватил Настю. Он выделил её среди загорелых, простоватых местных девчат — тихую, с огромными, словно из глубины озера, глазами, в которых таилась непонятная ему грусть. И закрутил. Закрутил так, что у неё закружилась голова, перехватило дыхание, а сердце застучало молотом в груди. Это был не просто роман. Это был вихрь, ураган страсти, прогулок под луной у спящего озера, тайных встреч на сеновале, где пахло сухими травами и юностью, и бесконечных обещаний, шептанных на ухо. Он говорил о море, в котором она никогда не была, о большом городе с яркими огнями, куда он её обязательно увезет. И Настя верила. Думала, что это и есть та самая, единственная, о которой шепчутся в сказках, любовь на всю жизнь.

Но строители закончили свою работу. И уехали. Так же внезапно, как и появились. Увезя с собой Павла, его смех, его гитару и все её наивные мечты. Анастасия снова осталась одна. Теперь уже с тайной, которая с каждым днем всё явственнее пульсировала под сердцем, напоминая о brief, ослепительном счастье и страшном предательстве.

Потом пришло время, когда животик уже нельзя было скрыть. И на неё обрушился настоящий шквал. Деревня — место жестокое и ханжеское. Кто только не полоскал её имя, перешептываясь у колодцев и на лавочках! Называли последними словами — «шлюха», «беспутная», «приблудная». Бросали в спину каменные взгляды, чуть ли не плевались, отворачивались, делая вид, что не замечают. Девушка молча, с гордо поднятой, но бесконечно уставшей головой, переносила все оскорбления. Из деревни не уехала. Цеплялась за слабый, почти призрачный лучик надежды, что вот-вот, вернется её Пашенька… услышит, примчится, спасет.

Но Пашенька так и не вспомнил о Насте. А на свет появился Гриша. Маленький, тёплый комочек, который без вины своей был обречен на клеймо «безотцовщины», «незаконнорожденного». Пришлось Анастасии поднимать сына в одиночку. Она работала, не покладая рук, до кровавых мозолей: ферма, свое скудное хозяйство, огромный огород, кормилец и спаситель. К ночи она буквально падала замертво, валясь на кровать в старенькой горнице, где пахло травами и старой древесиной. Но даже сквозь эту всепоглощающую усталость она всегда находила силы подойти к колыбели, обнять сына, погладить его по головке, уже влажной от сна, и прошептать заветное, ставшее ritualом: «Старайся, сыночек мой, родной. Расти хорошим человеком. Самым хорошим».

И Гриша старался. Непостижимым образом, вопреки злым пересудам, косым взглядам и уничижительным прозвищам, он вбирал в себя не грязь и злобу, а светлую, жертвенную любовь матери. Он рос удивительно добрым, тихим, трудолюбивым мальчиком с глазами, точь-в-точь как у Насти — большими, глубокими и очень серьезными. Он видел, как тяжело матери, как она перебивается с хлеба на квас, и помогал, как мог — колол дрова, носил воду, полол грядки. И учился неплохо — очень даже хорошо. Учителя его хвалили, ставили в пример другим, более благополучным, но ленивым одноклассникам. Он был тихим, но твердым упреком всей деревне.

Окончив школу, парень, к всеобщему удивлению, собрался и уехал в город. Поступил в техникум. Вся Озёрная ходила ходуном: «Надо же! Вырос в грязи, а какой пробивной! Приблуда, а умный, как черт!». Анастасия в те дни ходила с высоко поднятой головой, и её глаза, наконец-то, светились не слезами, безмерной, сокрушительной гордостью за свое дитя. Учеба пролетела быстро. Потом была армия. Провожали его, что удивительно, всей деревней. И даже вечные сплетницы-соседки, смакующие когда-то её позор, теперь давали наказы: «Служи, Гришутка, честно! Не подведи, не опозорь нас!».

Вернулся он возмужавшим, повзрослевшим, с другим, твердым взглядом. Григорий — это было уже его настоящее имя — объявил матери о решении. Решил работать в МЧС. Сердце Насти сжалось в ледяной ком.

— Сыночек, да что ты? — голос её дрогнул. — Опасно это. Смертельно опасно! Да и я тут… как одна-то? Совсем одна справлюсь?

— Ничего, мама, — его голос был спокоен и решителен. — Хозяйство уменьшим, огород не такой большой сажать будем. Я устроюсь, обживусь — и сразу тебя к себе заберу. В новый дом. Да и возьмут ли еще меня — неизвестно.

Его взяли. Служба и правда оказалась непростой, каждый выезд — это схватка со стихией, с болью, со смертью. Но Григорий чувствовал, что нашел свое место. Он горел этим делом. И когда приезжал к матери, отдышаться, наесться её бесконечно вкусных щей, он частенько, сидя за стареньким столом, говорил:

— Вот, мам, ты всегда говорила — будь хорошим человеком. Я и стал. Я людям помогаю. Самых слабых спасаю.

А потом он рассказывал. О командировках, о тушении палов, о наводнениях, о смешных случаях в казарме, и, конечно, о друзьях. Особенно об одном — о Василии.

— Ты не представляешь, мам, — глаза Григория зажигались особым огнем, — он мне как брат. Ближе, может. Мы на одной волне, понимаем с полуслова, с полувзгляда. И положиться на него можно в огонь и в воду. А это, знаешь ли, в нашем деле самое главное.

Он не рассказывал матери, чего стоил этот «полувзгляд». Не говорил, как в горящем цеху Василий в последний момент оттащил его от рухнувшей балки. Как в ледяной воде при прорыве плотины его мощная рука вцепилась в куртку Григория и вытащила на берег, когда силы были уже на исходе. И как потом, откачав, хрипел, обняв его: «Куда ж ты, братка, лезешь? О матери подумай, а? Я ж тебя в обиду не дам!».

Настена слушала, затаив дыхание, любовалась им, своим героем, своим счастьем. Потом, словно возвращаясь в далекое прошлое, подходила, обнимала его большую, сильную спину, гладила по стриженой голове и тихо, как заклинание, приговаривала:

— Сыночек ты мой, кровиночка… Главное — всегда оставайся хорошим человеком. Таким, какой ты есть.

Односельчане, видя, что Григорий частым гостем бывает, машину новую купил, дом матери подлатал, завидовали уже белой завистью.

— Повезло, так повезло Настьке. Кто ж мог подумать? Из г… да в князи. Из безотцовщины — в такие люди.

А потом случилось страшное. То, о чем она боялась думать даже в самых страшных кошмарах. Позвонил ночью чужой голос. Григорий погиб. Спасал из полыхающего частного дома, из самого ада, маленькую девочку. Вынес её, живую, на руках, ожоги получил страшные… а сам… не смог выбраться. Обрушилась кровля.

В одночасье Анастасия Ивановна постарела лет на двадцать. Высохла, сгорбилась, будто ветер, принесший страшную весть, выдул из неё все жизненные соки. Однако она не рыдала на людях, не жаловалась, не ходила по дворам, выпрашивая жалость. Она оставалась такой же — приветливой, доброжелательной, но будто опустошенной изнутри. Только все чаще замолкала посреди фразы, глядя в одну точку, думая о чем-то своем, бесконечно далеком. И украдкой, старческой, высохшей рукой утирала слезы, которые текли сами собой, без спроса, из ниоткуда, выжигая на щеках новые морщины.

Однажды, ближе к вечеру, когда солнце клонилось к лесу, окрашивая небо в кроваво-багровые тона, Насте почудилось, что хлопнула калитка. Тот самый, знакомый до боли скрип. Сердце, замершее в груди, вдруг заколотилось с бешеной силой. Она вышла на крыльцо и вскрикнула от неожиданности, судорожно вцепившись в косяк, чтобы не упасть: во дворе, в длинных вечерних тенях, стоял он. Гриша. В той самой форме.

— Сынок! — закричала мать, сорвавшимся, не своим голосом, и бросилась с крыльца, подбежала почти вплотную… и вдруг замерла, будто врезалась в невидимую стену. Это был не он. Черты другие, выше ростом, взгляд иной — тоже уставший, но другой. И боль в этих глазах была не её, материнская, а своя, братская.

— Здравствуйте, Анастасия Ивановна, — сказал он тихо, и в голосе его дрожала steel струна. — Я Василий. Друг Гриши.

— Здравствуй, — выдохнула она, и мир снова вернулся на свои, жестокие и несправедливые, места. — Проходи в дом. Заходи, родной.

Они просидели за столом всю ночь. Кипел самовар, дымился чай, но они его почти не пили. Они говорили. Вспоминали Григория. Василий рассказывал бесконечно. О том, как они познакомились, как сдавали нормативы, как жили в общежитии, как он подшучивал над аккуратностью Гриши, а Григорий — над его легким безалаберным. О смешных случаях, о трудных выездах, о том, каким он был надежным товарищем. Настя внимала каждому его слову, ловила каждую интонацию, задавала вопросы, плакала беззвучно, а иногда и смеялась сквозь слезы. Этот крепкий, молчаливый парень разбудил в ней целый мир, целую вселенную памяти о сыне. И что было удивительно: пока он говорил, ей казалось, что Гриша не умер. Он просто где-то здесь, рядом, в полумраке комнаты, улыбается своей сдержанной улыбкой и слушает вместе с ней.

— А ты сам-то откуда будешь, Васенька? — спросила она под утро, когда за окном уже начал синеть рассвет.

— Детдомовский я, Анастасия Ивановна, — ответил он просто. — Так что толком и не знаю, откуда корни-то мои.

— Что, и… родственников совсем нет? Ни души?

— Никого. Я как лист одинокий.

Настя посмотрела на него, на его сильные, рабочие руки, на усталое, но доброе лицо, и в её сердце что-то перевернулось. Та же боль, то же одиночество, та же сиротская доля.

— Тогда так, сынок, — сказала она твердо, по-матерински, и её голос вдруг обрел давно утерянную силу. — Слышишь? Мой дом — теперь и твой дом. Он для тебя всегда открыт. Приезжай. Чаще. Обязательно. Договорились?

Василий посмотрел на неё, и в его глазах блеснула та самая, мальчишеская, неподдельная надежда.

— Договорились, — кивнул он. — Анастасия Ивановна, а я… а можно… я буду вас мамой называть?

— Да, сынок, — она улыбнулась сквозь навернувшиеся слезы. — Будешь. Гриша-то ведь всегда говорил, что ты ему — как брат родной. Значит, так и есть. Значит, так и надо.

С тех пор Василий стал своей. Он приезжал каждые выходные, а потом и чаще. Отремонтировал ветхий дом так, что он помолодел на двадцать лет, перекрыл крышу, подлатал забор, вскопал огород. Потом приехал не один — с худенькой, милой девушкой Мариной, которая с первого же взгляда прониклась к Анастасии Ивановне тихой, светлой нежностью. А вскоре во дворе, давно уже не видавшем такого, появилась коляска. Василий привез жену с новорожденной дочкой на все лето. И старый дом наполнился новыми, жизнеутверждающими звуками — детским лепетом, смехом, суетой.

И снова, как много лет назад, загудела, забурлила Озёрная:

— Ну надо же! Везет же этой Настьке! И за что ей такое счастье-то? И погибший сын — герой, и приемный — золотой человек! И внучка теперь!

Шли годы. Настя, Анастасия Ивановна, постепенно превратилась в совсем старенькую, маленькую, согбенную старушку. Силы уходили безвозвратно.

— Ну все, Ивановна, — с плохо скрываемым злорадством пророчили соседки-ворожейки. — Дождалась. Вот теперь-то бросит тебя сынок названый. На кой ты ему, старая, сдалась? Обуза одна. У них своя жизнь, свой ребенок. Помирать тебе в одиночестве.

Но их злобные надежды не оправдались. Когда Анастасия Ивановна окончательно слегла, и у неё уже не осталось сил даже дойти до печки, Василий не раздумывая уволился со службы. Он не мог оставить мать одну, а везти её в город, к чужим стенам, она наотрез отказалась. «Хочу дома», — только и говорила она. И Василий понял. Всё его семейство — жена и уже подрастающая дочка — перебрались в её небольшой, но такой крепкий и ухоженный дом в Озёрной.

Он устроился к местному фермеру, Марина — в сельскую школу, учительницей. И они досмотрели Анастасию Ивановну до самого конца. Как самую родную. Как святую. Умерла она тихо, уже слабо понимая, где находится, но в полном сознании. В своей горнице, в чистой постели, в окружении близких людей. И напоследок, перед тем как закрыть глаза, она ясно взглянула на Василия, сидевшего у её изголовья и державшего её руку, и прошептала тому, кого любила больше жизни:

— Сынок… Гришенька… мой хороший… Оставайся… с миром…

Она ушла к нему. А в её доме осталась жить новая семья. Продолжая любить и помнить.