«Пpими мoй дap»: Умиpaющaя бaбуля-вeдьмa cтapaлacь oтдaть мнe в нacлeдcтвo cвoй дap

«Пpими мoй дap»: Умиpaющaя бaбуля-вeдьмa cтapaлacь oтдaть мнe в нacлeдcтвo cвoй дap

Звонок от тётки застал меня посреди рабочего дня, вырвав из монотонного гула офиса, где время текло, как старый, протекающий кран. Я сидел за столом, листая отчёты, и вдруг мой телефон, обычно безмолвный, как гроб, завибрировал с такой настойчивостью, будто пытался пробиться сквозь слои моего равнодушия. «Данила, приезжай. Бабка Меланья совсем плоха. Ночь не переживёт». Голос тётки Клавдии дрожал, словно струна на разбитой гитаре. Я молчал, глядя на колышущуюся от кондиционера пластиковую пальму в углу. Её листья, искусственные и безжизненные, напомнили мне о том доме — таком же фальшивом, таким же пустым внутри.

В голове мгновенно выстроился стройный ряд причин для отказа. Дедушка умер, когда мне было девять. Мама с папой разбились через год. А бабка Меланья… Она не плакала на их похоронах. Стояла, как чёрный обелиск, и шептала: «Слабость — это грех». Потом взяла меня за руку и увела в дом, где пахло воском и тленом.

— Она тебя зовёт, — прошипела Клавдия в трубку, словно читая мои мысли. — Только твоё имя и твердит. Лежит, смотрит в потолок, будто видит сквозь него что-то… и зовёт: «Данилуша… Данилуша…»

Это решило всё. Не из-за любви. Не из-за долга. В моей груди вспыхнуло что-то первобытное — смесь злорадства и дрожащего любопытства. Я хотел увидеть её слабой. Хотел, чтобы её глаза, эти чёрные колодцы, в которых я тонул с детства, наконец потускнели.

Память ударила, как удар топора по гнилому дереву. Мне было семь. Мы с родителями приехали к бабке на неделю. Я нечаянно разбил её фарфоровую чашку — синюю, с золотым ободком, подарок от деда. Она не закричала. Не ударила. Просто взяла меня за запястье так, что кости хрустнули, и потащила в погреб. Там пахло гнилой картошкой и мышиным помётом. Дверь захлопнулась. В темноте я слышал, как она шепчет сквозь щель: «Сиди. Пусть страх выест из тебя ложь». Я кричал, пока не охрип. Потом плакал. Потом молился. А когда дверь наконец открылась, она стояла, как статуя, и смотрела, как я выползаю на свет. В её глазах не было злобы. Было… удовлетворение.

Я отпросился с работы, соврав про «срочные семейные дела». В вагоне электрички, дёргая колено, я вспомнил, как мама, перед смертью, сжимала мою руку и шептала: «Она не такая, как все. Но не верь её словам. Верь моим». А потом автобус, пыльный и скрипучий, как старая коляска, повёз меня в прошлое. За окном мелькали поля, похожие на выцветшие обои, и деревья, чьи ветви тянулись к небу, как костлявые пальцы.

Деревня встретила меня молчанием. Дома, облепленные плющом и забвением, смотрели на меня тёмными окнами. У одного — дверь распахнута настежь, как рана. У другого — на заборе висит ржавый велосипед, проросший травой. Бабкин дом, чёрный от дождей и времени, стоял на краю оврага. Его крыша прогнулась, будто спина старого коня, а окна, заколоченные досками, напоминали шрамы.

Тётка Клавдия встретила меня на крыльце. Её лицо было измождённым, как пергамент, а в глазах — страх, который она пыталась спрятать за улыбкой.

— Давно пора, — выдохнула она, обнимая меня. В её объятиях пахло луком и болезнью. — Она… она ждала.

Внутри дом гудел, как пчелиный улей. Сырость, плесень, запах старых книг и чего-то сладковато-гнилого, что цеплялось за горло. Бабка лежала на кровати, утопая в подушках. Её лицо напоминало маску из воска — кожа, натянутая на кости, а глаза… Они горели. Чёрные, бездонные, как две дыры в мир, где нет света.

— Пришёл… — прохрипела она, и в этом звуке не было тепла. Только холодная уверенность. — Знал, что прийдёшь.

Я сел на стул у кровати. Воздух здесь был плотным, как смола. Казалось, каждая молекула пропитана её волей. Чтобы не задохнуться, я спросил тихо:

— Тётя Клавдия, может, я на чердаке приберу? Всё равно сидеть нечего.

Она махнула рукой, будто отгоняя муху:

— Делай что хочешь. Только не буди её.

Чердак оказался царством теней. Пыль лежала так густо, что следы моих ботинок оставались, как борозды на пашне. Сквозь запылённое окно пробивался свет, освещая паутину, сплетённую, словно кружево. Здесь стояли старые сундуки, ржавые инструменты, связки сухих трав, а в углу — кукла с оторванной головой, её фарфоровые руки вытянуты в мольбе.

Я открыл сундук. Под слоем пожелтевших кружев лежал альбом. Фотографии. Люди в чёрных платьях и костюмах, их глаза вырезаны ножом, залиты смолой, заклеены бумагой. Под одной надпись: «Смеялась над моей болью. Теперь молчит». Под другой: «Забрала мою любовь. Вернула боль».

Но одна фотография заставила меня задрожать. На ней — молодая женщина с моими глазами. Мама. Её глаза тоже были вырезаны. А подпись: «Дочь. Слабая. Ушла от меня».

Я схватил альбом и выбежал на улицу. Ветер шелестел в листве, как голоса мёртвых. Я вспомнил, как мама, в тот последний день, перед аварией, обняла меня и сказала: «Если я уйду, не позволяй ей вырвать из тебя свет».

Ночью мне приснился сон. Я стоял в поле, где росли не колосья, а кости. Небо было цвета запёкшейся крови. Из земли выползали люди с пустыми глазницами. Они тянули ко мне руки, и на их ладонях были выжжены буквы: «Прими. Стань сильным».

Я проснулся в поту. В комнате пахло озоном. На стене, над кроватью, проступил силуэт — высокий человек в чёрном сюртуке. Без лица. Без глаз.

Следующие дни я провёл в аду. Бабка не умирала. Она лежала, как паук в паутине, и шептала заклинания. Тётя Клавдия ходила как тень, боясь произнести слово. А дом… Дом жил своей жизнью. Ножи на столе лежали, направленные в мою сторону. В зеркале мелькали чужие лица. Однажды я застал Клавдию, которая, дрожа, заколачивала окно чердака:

— Она не должна выйти, — шептала она. — Не должна…

— Кто? — спросил я, хотя знал ответ.

— Ты же видел альбом, — её пальцы впились в мою руку. — Она собирала души. А теперь хочет передать их тебе.

Последняя ночь. Я лежал, не смыкая глаз. Вдруг дверь распахнулась. На пороге стоял он — высокий, безликий, в сюртуке, чёрном, как беззвёздное небо. Из его пустых глазниц сочилась тень.

— Пора, — прошелестел он. — Хозяйка ждёт. Наследник должен принять дар.

Тело не слушалось. Тени вышли из стен — люди с альбома, их лица искажены болью. Они взяли меня за руки. Холод их пальцев проникал в кости.

Комната бабки. Она сидела на кровати, вся в чёрном пламени. Её глаза горели, как угли.

— Вот, внучек, — прошипела она, протягивая руку. — Вся моя сила. Все они. Они будут твоими рабами. Ты станешь сильнее меня. Просто скажи «да».

Голоса в голове: «Отомсти тем, кто смеялся над тобой…», «Узнай, что скрывают звёзды…», «Никто больше не сможет тебя сломать…».

И тут я вспомнил. Не слова. Ощущение. Мамины руки, когда она гладила мне голову после погреба. Запах её волос — ромашка и дождь. Её последний шёпот: «Ты — свет, Данила. Не дай её потушить».

— Нет, — прошептал я.

— НЕТ! — закричал я, и голос разнёсся, как стекло.

Комната взорвалась тьмой. Безликий человек рассыпался пеплом. Тени закричали — их голоса были полны облегчения. Бабка смотрела на меня, и в её глазах впервые мелькнуло… испуг.

— Глупец… — прохрипела она. — Ты умрёшь слабым…

Её тело рассыпалось в прах. Я выскочил на улицу, бежал через лес, пока ноги не подкосились. На рассвете меня подобрал грузовик. Водитель, старик с лицом, изрезанным морщинами, спросил:

— Дома горели?

Я кивнул.

— Это к лучшему, — сказал он. — В таких домах тень остаётся. Даже после огня.

С тех пор прошло десять лет. Я живу в городе, работаю в детском саду. Каждый день вижу, как дети лепят из пластилина солнца, а их смех звучит, как колокольчики.

Но по ночам, когда тишина становится густой, как вода, я чувствую его. Безликий человек стоит в углу. Он не приближается. Просто ждёт.

Однажды я спросил у психотерапевта:

— Что делать, если страх становится частью тебя?

Она улыбнулась:

— Любовь — это не отсутствие страха. Это решение двигаться вперёд, держа его за руку.

Теперь, когда тень появляется, я включаю свет. Сажусь за пианино, которое купил, чтобы научить детей музыке, и играю колыбельную, которую пела мама.

Иногда мне кажется, что в углу комнаты кто-то тихо напевает вместе со мной. Но это, наверное, ветер.

А может, и нет.

P.S. Дом сгорел дотла. Но в пепле нашли один неразрушенный предмет — фарфоровую чашку с золотым ободком. Её привезли мне. Я поставил её на подоконник. Каждый день в ней — свежие ромашки.