Cын вepнулcя C ТOГO CВEТA… чтoбы нaзвaть имя CВOEГO УБИЙЦЫ. Нo кoгдa мaть eгo уcлышaлa — oнa нe пoвepилa cвoим ушaм!

Cын вepнулcя C ТOГO CВEТA… чтoбы нaзвaть имя CВOEГO УБИЙЦЫ. Нo кoгдa мaть eгo уcлышaлa — oнa нe пoвepилa cвoим ушaм!

Он не мог умереть так. Он не мог покончить с собой.

С того самого мгновения, как я увидела его тело в морге, что-то внутри меня вспыхнуло, как огонь в темноте — холодное, ясное знание: его убили. Это не было гипотезой, не было материнской слепой верой. Это было ощущение, пронзившее меня насквозь, будто сама реальность прошептала мне правду.

Он лежал передо мной — мой сын, мой Коля — сжатый, как будто невидимая рука судьбы сдавила его до хруста костей. Его тело было изогнуто в немыслимой позе, словно кто-то с силой вогнал его в землю ещё до смерти. Руки подняты вверх, пальцы впились в ладони так глубоко, что под ногтями остались следы крови — не от борьбы с верёвкой, а от последней, отчаянной попытки вырваться. Шея была втянута в плечи, будто он пытался спрятаться, укрыться от чего-то ужасного. А на коже — багровый, почти чёрный след от верёвки, врезавшийся в плоть, как клеймо позора.

Но больше всего меня поразили его губы.

Они были обожжены. Обуглены изнутри. Края потрескались, кожа почернела, будто в рот ему вылили кипящую кислоту. Я прикоснулась к ним кончиками пальцев — лёгкое, почти призрачное прикосновение — и почувствовала, как по спине пробежал ледяной мурашек. Это не было следствием удушения. Это было последствием ожога. Химического.

— Нет, — прошептала я, сжимая руку своей дочери, дрожащей, как осиновый лист. — Он не вешался. Его убили.

Следствие, конечно, утверждало обратное. «Самоубийство», — сказали они. «Молодой человек, стресс, депрессия, не выдержал». Говорили сухо, по шаблону, будто читали заученный текст. Но я знала своего сына. Я знала каждый его смех, каждый взгляд, каждый жест. И я знала, что он не мог так поступить.

Два дня до смерти он смеялся. Смеялся громко, заразительно, как умеют только живые. Он показывал мне фотографии курортов, говорил: «Мам, мы поедем на море, я обещаю — ты будешь греться на солнце, а я куплю тебе белое платье». Он мечтал. Он строил. Он жил.

И я знала про Токмакова.

Тот самый, кого выпустили из тюрьмы за месяц до трагедии. Уголовник с глазами, в которых не было ни капли света. Его жена — та самая женщина, с которой мой Коля случайно сблизился. Не любовь. Не измена. Просто жалость. Случайность. Мгновенная слабость. Но для Токмакова этого хватило. Он не прощал. Он мстил.

— Это он, — сказала я следователю, глядя ему прямо в глаза. — Он убил моего сына.

Он вздохнул, как будто я мешала ему пить кофе.

— Доказательства есть?

Есть.

Они были.

Сосед Токмакова видел всё. В тот вечер он возвращался с работы и случайно заглянул в приоткрытую дверь комнаты убийцы. Там, на полу, лежало тело моего Коли — с петлёй на шее, уже безжизненное. Токмаков, заметив его, рванул труп обратно, захлопнул дверь с такой силой, что стена задрожала. А потом — через несколько часов — был «официальный» акт: повешение.

Но Коля был уже мёртв.

Убийца просто придумал сцену.

Я стояла на коленях у его гроба, держала его холодные руки, целовала ладони, будто могла вернуть тепло. И шептала:

— Сынок… Помоги мне. Покажи, кто это сделал. Скажи правду.

И тогда…

Тогда началось нечто, что вышло за пределы логики, за пределы разума.

Первым пришёл его сослуживец. Пришёл сам, дрожа, с лицом, побелевшим, как стена. Рассказал, как после похорон, возвращаясь домой, увидел Колю. Тот бежал впереди машины, смеялся, махал руками, как в детстве, будто играл в догонялки. Промелькнул между деревьями, исчез. А потом — появился снова у подъезда, скользнул вдоль стены, как тень, и растворился в темноте.

А потом он пришёл ко мне.

Во сне.

Он стоял передо мной — живой, настоящий — и протянул чёрную ленту. На ней были странные символы, иероглифы, буквы, которые расплывались, как чернила в воде. Я пыталась разобрать, но не могла. Тогда он наклонился, приблизил губы к моему уху и прошептал — так чётко, что я почувствовала его дыхание:

— Сначала отравили. Потом повесили.

Я проснулась с криком, вся в поту, сердце билось, как бешеное.

Но это был только начал.

На третий день после похорон дочь ворвалась в мою комнату, глаза — огромные, как блюдца.

— Мама! Коля только что говорил!

Я вскочила с кровати.

— Что?! Где?!

— В зале! — задыхалась она. — Его голос… такой чистый, будто он стоит рядом. Он сказал: «Мама, я так пить хочу… а воды нет».

Мы бросились на кухню.

Стакан — тот самый, который я поставила на стол по старинному обычаю, чтобы душа не мучилась от жажды — был полностью сухим.

Но я же налила его вчера! До самого верха!

Я провела пальцем по краю — ни капли. Ни влаги. Ни конденсата.

Дочь прижалась ко мне, дрожа:

— Мама… Он здесь. Он с нами.

И я поверила.

Ночью он пришёл снова.

Мы были в огромном доме с высокими сводами, старинной мебелью, где пахло пылью и чем-то химическим. Коля — живой, улыбающийся — обнял меня, приподнял, как в детстве, и поцеловал в щёку.

— Мама, мне так хорошо! — сказал он.

Потом отпустил и пошёл вверх по лестнице. Я побежала за ним.

За дверью оказалась лаборатория.

Столы, покрытые химическими пятнами. Пробирки, микроскопы, пакеты с порошками, бутыли с жидкостями, от которых веяло смертью. Коля стоял у стола, смотрел в микроскоп.

И тогда я увидела свою записку.

Ту, которую я мысленно написала ему днём: «Коля, скажи, чем тебя отравили».

Она лежала на краю стола.

Я потянулась к ней — и проснулась.

Через несколько дней среди ночи раздался звонок. Моя сестра.

— Ты не поверишь… Мне приснилась женщина в чёрном. Она сказала: «Твоего племянника убили. Химическая формула — NaOH».

Я бросилась к компьютеру.

NaOH — гидроксид натрия. Щёлочь.

Сильнейший яд. Разъедает ткани изнутри. Вызывает ожоги рта, пищевода, желудка. Убивает мучительно.

На следующий день я нашла в шкафу незнакомую упаковку.

Маленькая коробочка. Без маркировки. Внутри — белые таблетки.

Я не покупала. Дочь не приносила. Они появились.

Я осторожно коснулась одной — и резко отдернула руку.

Кончик пальца побелел, как обожжённый.

Я положила таблетку на язык — жгучая боль, как от раскалённого гвоздя. Срочно сплюнула. Во рту остался горький, химический привкус.

Отправили на экспертизу.

Результат: чистый гидроксид натрия.

То самое вещество, что назвала женщина во сне.

Я поехала на кладбище.

— Сынок, — прошептала, касаясь ледяного камня. — Ты дал мне подсказку. Но этого мало. Мне нужны доказательства. Мне нужно, чтобы правда вышла на свет.

Той же ночью мне приснился сон.

Коля стоял у окна, залитого лунным светом. В руках — два листа.

Один — белый, с едва заметными строчками.

Другой — чёрный, пустой.

Он протянул их мне.

— Мама, — сказал он. — Они подменили мою правду их ложью.

Я проснулась с одной мыслью:

Он здесь. Он со мной. И он не отпустит, пока я не добьюсь правды.

На следующий день я вошла в кабинет прокурора.

Холод. Тишина. Стол, застеленный белой скатертью бумаг. Папки с надписями «Закрыто». Портрет на стене. А он — сидит, откинувшись, смотрит на меня, как на надоедливую муху.

— Опять вы с этими фантазиями, — бросил он, не глядя на меня, постукивая карандашом по гладкой поверхности стола, будто отсчитывал последние секунды моего терпения. — Экспертиза проведена. Заключение подписано. Официально — самоубийство.

Я не стала спорить. Не стала кричать. Вместо этого я медленно, с холодной решимостью, выложила перед ним фотографии.

Снимки, на которых мой сын лежал в морге, как жертва ритуального убийства.

Синие губы.

Ожоги вокруг рта, будто кто-то впрыснул в него ад.

Пальцы, скрюченные в судороге, как у утопленника, боровшегося за воздух.

Шея, изуродованная не просто верёвкой, а чем-то тяжёлым, металлическим — следы не совпадали с той петлёй, что показывали в деле.

— Скажите мне, — спросила я тихо, но так, что каждый слог врезался в тишину, как нож, — разве так выглядит самоубийца?

Он не взглянул. Даже глазом не моргнул.

— Вы — мать, — произнёс он снисходительно, будто это всё объясняло. — Вам трудно принять… горе.

Но в этот самый момент что-то изменилось.

Я почувствовала странную тяжесть в сумке — будто кто-то положил туда кирпич. Руки задрожали, когда я открыла её.

Внутри лежал конверт.

Белый. Без марки. Без адреса.

А внутри — листок, сложенный пополам.

— Это… — прошептала я, сама не понимая, откуда берутся слова, — от Коли.

Прокурор фыркнул:

— Ну конечно. А вдруг там заклинание? Откройте, посмотрим, не вызовете ли вы демона из угла.

Я развернула листок.

На нём были всего три строки, написанные чётким, знакомым почерком — моим почерком.

«Мама, я давал тебе белый лист.

Они подменили его чёрным.

Не сдавайся.»

Прокурор взял лист в руки.

И тут же вскочил, будто его ударили током.

Лицо его мгновенно побледнело, как у мертвеца. Губы задрожали.

— Что за… чёртовщина?.. — прошептал он, роняя бумагу.

Его рука дрожала.

Он почувствовал.

Он знал, что это не я написала.

Ночь перед сороковыми днями.

Я легла в комнате Коли. Обняла его подушку, прижала к груди, вдыхая едва уловимый аромат его любимых духов — тот самый, с нотками мяты и кожи. Я лежала, не зная, верю ли я в потустороннее, в души, в возвращения…

И тогда он пришёл.

Не как сон. Не как видение.

Он был здесь.

Тёплый. Настоящий. С живым дыханием, с биением сердца, с руками, которые крепко обняли меня, так, что я почувствовала, как сломались последние стены в моей душе.

— Мам, — прошептал он, целуя меня в висок, — всё хорошо. Мне здесь… светло.

Он взял меня за руку и повёл сквозь стены, сквозь время, в какое-то странное, полупрозрачное пространство — не то больница, не то подземная лаборатория. Воздух был пропитан запахом хлора, эфира, смерти.

На столе — ряды склянок с жидкостями, от которых веяло ядом.

В центре — микроскоп.

— Смотри, — сказал он, наклоняя меня к окуляру.

В линзе я увидела кристаллы. Острые, как лезвия, переливающиеся в свете, словно бриллианты.

— Это оно, — прошептал он. — То, что они влили мне в рот. Не чистый NaOH. Смесь. С добавками, которые исчезают из тканей за сутки.

Я проснулась с ясным знанием, врезавшимся в мозг, как шифр: это был гидроксид натрия с ингибиторами распада.

Средство, оставляющее след только в первые часы.

Средство, которое намеренно не искали.

Утром я пошла в кладовку — за старыми альбомами, за фотографиями, за памятью.

И вдруг — доска в стене шатнулась.

Я потянула. Она выскользнула, как будто ждала меня.

За ней — ниша.

А в ней — маленькая коробочка из чёрного картона.

Внутри — три белые таблетки.

И записка.

Напечатанная на старом принтере, буквами, будто вырезанными из газеты:

«Для любителей чужих жён.»

Я узнала этот почерок.

Токмаков.

Я видела его в квитанциях, в письмах, в угрозах, которые он оставлял у дверей своей жены.

Это было признание.

Это была улика.

Сороковой день.

На кладбище стояла мёртвая тишина. Ни ветра. Ни птиц. Даже деревья замерли. Я поставила свечу, разложила его любимые конфеты — «Белочка», с орехами, которые он грыз, смеясь, как мальчишка.

— Ну вот и сорок дней, сынок… — прошептала я, касаясь холодного камня. — Я пришла. Я помню.

И вдруг воздух сгустится.

Стал густым, как мёд. Тяжёлым. Невесомым.

И я услышала — не ушами, а внутри черепа, прямо в сердце:

— Мама, я здесь.

Я обернулась.

У соседнего памятника стоял он.

Настоящий.

Не тень. Не отражение. Я видела каждую черту — веснушку на щеке, морщинку у глаз, уголок губ, который всегда приподнимался, когда он улыбался.

Он улыбнулся.

Той самой, детской, беззаботной улыбкой.

Поднял руку — как в детстве, когда махал мне из окна автобуса, уезжая в лагерь.

А потом — растаял.

Не исчез. Не растворился.

Просто превратился в солнечный луч, вспыхнул и ушёл в небо.

После.

Дело не закрыли.

Не потому что я кричала.

А потому что странные вещи продолжались.

Свидетель, который видел, как Токмаков тащит тело, внезапно вспомнил детали.

Анализы, которые «потерялись», нашлись в архиве с пометкой «не подлежит оглашению».

А потом — исчез Токмаков.

Говорят, он сошёл с ума.

По ночам выбегает на улицу, кричит, что его тянут за шею невидимые руки.

Бьётся в двери, умоляет: «Отпусти! Я не хотел! Я не знал!»

Говорит, что каждый вечер видит повешенного парня в своём зеркале — с обожжёнными губами, с петлёй, с глазами, полными обвинения.

А я…

Я научилась жить с тем, что он не ушёл.

Каждое утро я наливаю стакан воды и ставлю у окна.

Каждый вечер — на стол его любимые конфеты.

Каждую ночь — оставляю его комнату приоткрытой.

И иногда…

Иногда я просыпаюсь от лёгкого шороха.

От звона стакана на кухне.

От запаха его одеколона в пустой комнате.

От тихого смеха за спиной, когда я стою у раковины.

Я не оборачиваюсь.

Не боюсь.

Я знаю — это он.

Что-то внутри меня всегда чувствует его.

Прошло три года.

Официально — самоубийство.

Но в нашем районе, когда кто-то произносит имя Токмакова, люди опускают глаза.

Когда он проходит — дети уходят с дороги.

Женщины крестятся.

Правду не говорят вслух.

Но она живёт.

А я…

Я живу с тем, что он вернулся.

Не для мести.

Не для расправы.

Просто чтобы я знала:

Где-то за гранью, за тонкой завесой между жизнью и смертью,

он смотрит на меня.

Он помнит.

Он любит.

И этого — больше, чем справедливость.

Этого — достаточно.