"Cтeпaнa твoeгo и cлeд пpocтыл", – cкaзaл жeних. Утpoм муж cтoял у кaлитки

"Cтeпaнa твoeгo и cлeд пpocтыл", – cкaзaл жeних. Утpoм муж cтoял у кaлитки

Дарья проснулась от того, что старуха Федосья снова стояла у ее калитки и причитала. Причитала о том, как тридцать лет назад муж ушел на японскую войну и не вернулся, как сын погиб под Царицыном, как невестка сбежала неведомо куда. Каждое утро одно и то же – Федосья приходила к чужим воротам и оплакивала свою жизнь, словно заново проживая каждое горе.

Дарья накинула платок и вышла во двор. Март 1923 года выдался на редкость холодным, снег лежал по колено, а ветер с Волги продувал насквозь. Федосья не замечала холода – она стояла босая на снегу и все твердила свое, глядя невидящими глазами куда-то в сторону реки.

– Тетка Федосья, да пойдемте в избу, замерзнете же, – Дарья взяла старуху за руку, и та вдруг посмотрела на нее осмысленно.

– А ты чего не плачешь? – спросила Федосья. – Ведь и у тебя Степан не вернулся. Три года уж прошло.

Дарья молчала. Степан ушел с белыми в восемнадцатом, и с тех пор о нем ни слуху ни духу. То ли убили, то ли в Китай подался, то ли женился где на чужбине – кто знает. Сначала Дарья ждала, потом плакала по ночам, потом просто перестала думать. Работала в поле от зари до зари, ходила на сходки, помогала беднякам картошку сажать. Жила.

– Не плачу, тетка, – тихо сказала Дарья. – А что толку плакать?

Федосью увели соседки, а Дарья осталась стоять у калитки. В голове вдруг всплыли слова заезжего агитатора, который неделю назад выступал в сельсовете. Говорил он о новой жизни, о том, что надо забыть старое, что началась новая эра. Говорил складно, с огоньком, только вот сам все время оглядывался, будто кого-то искал в углах избы.

После того собрания Дарья не могла уснуть. Все думала – а можно ли правда забыть? Вычеркнуть все, что было, и начать с чистого листа? Но ведь если забыть Степана, то как же тогда вспоминать, каким теплым было его плечо, когда они шли с сенокоса? Как забыть запах его рубахи – ржаной хлеб и дым? Если забыть родителей, умерших от тифа в девятнадцатом, то кто тогда она, Дарья? Просто баба тридцати лет, что живет одна в покосившейся избе?

В деревне говорили, что к ней сватается Михей Громов – вдовец, крепкий мужик, у которого своя кузница и корова. Михей потерял жену два года назад, остался с тремя детишками. Ему нужна была хозяйка, а деревне нужно было, чтобы Дарья наконец остепенилась и перестала жить как перекати-поле.

Михей пришел в субботу, когда Дарья месила тесто. Постоял у порога, покашлял, потом спросил в лоб:

– Замуж пойдешь?

Дарья не подняла головы. Руки сами собой мяли тесто – вдавливали, растягивали, снова сминали в ком.

– Не знаю, Михей Петрович.

– Чего не знаешь? – он прошел в избу, сел на лавку. – Дети растут без матери, мне одному не справиться. А ты тут одна маешься. Степана твоего и след простыл, считай, как не было его вовсе.

"Как не было его вовсе". Дарья замерла с руками в тесте. Михей продолжал говорить – про хозяйство, про то, что жить надо, про то, что в двадцать девятом году обещают электричество в деревню провести.

Говорил складно и по-хозяйски, и Дарья вдруг поняла, что он прав. Что все эти агитаторы правы. Что можно взять и отсечь прошлое, как отсекают гнилую ветку от яблони. И жить дальше, в настоящем, которое вот оно – в этой избе, в этом марте, в предложении крепкого мужика, который даст дом и детей.

– Хорошо, – сказала она. – Только дай мне время до Пасхи подумать.

Михей ушел довольный, а Дарья села у окна и долго смотрела на снег. Снег был старый, мартовский, серый от грязи. Скоро он растает, а вместе с ним растает и зима, и все, что было в ту зиму, когда Степан уходил. И в ту зиму, когда умерла мать. И в ту, когда брат не вернулся с фронта.

"Есть только сейчас", – подумала Дарья. И правда ведь – какой смысл таскать за собой этот груз воспоминаний? Они все равно неточные, размытые, как старая фотография. Может, Степан и не был таким, каким она его помнит. Может, она сама все придумала, подправила в памяти, чтобы было красивее и правильнее.

Она встала и пошла к сундуку. Достала оттуда платок, который Степан привез с ярмарки, рубаху его единственную, что осталась, письмо – одно-единственное, из-под Новочеркасска, где он писал, что любит и вернется. Дарья разложила все это на столе и долго смотрела. Потом взяла и сложила обратно. Не сожгла, не выбросила – просто убрала.

"Буду жить в настоящем", – решила она.

Следующие недели прошли в хлопотах. Михей заходил каждый день, приносил то молоко, то яйца, разговаривал о свадьбе. Деревня одобряла – женщины говорили, что Дарье повезло, что нечего было зря молодость тратить на мертвеца.

Дарья слушала и кивала. Она действительно старалась жить в настоящем – вставала с рассветом, работала до темноты, помогала соседям, ходила на субботники. Старалась не думать. Думать было нельзя – думать значило вспоминать.

А вспоминать она запретила себе в ту самую ночь, когда согласилась на Михеево предложение.

Пасха в том году пришлась на середину апреля. Снег давно сошел, деревня утонула в грязи, но зато везде пробивалась зеленая трава, а на пригорках уже цвели подснежники. Дарья шла от колодца с ведрами, когда увидела на околице незнакомую фигуру. Человек стоял, опершись на палку, и смотрел на деревню – так смотрят те, кто долго отсутствовал и не узнает родных мест.

Дарья поставила ведра и пошла ближе. Чем ближе она подходила, тем сильнее билось сердце. Она уже знала, кто это. Знала еще до того, как увидела лицо – по тому, как человек стоял, чуть склонив голову набок. По тому, как держал палку – левой рукой, потому что правая висела неловко, словно плохо слушалась.

– Степан, – сказала она, и это не было вопросом.

Он повернулся. Лицо его было чужим – осунувшимся, постаревшим, с глубокими морщинами у глаз. Но глаза остались теми же – серыми, как волжская вода в марте.

– Дарья, – он шагнул к ней и покачнулся. – Я долго добирался. Сначала в госпитале лежал, потом в Харбине застрял, потом... долго объяснять. Я думал, ты замуж вышла.

Дарья молчала. В голове звенело, а перед глазами все плыло. Вот оно – прошлое, которое она так старательно отсекала. Вот он стоит перед ней живой, настоящий, не выдуманный. И она вдруг поняла, что все эти недели врала себе. Что нельзя отсечь прошлое, как гнилую ветку. Что прошлое – это не ветка, это ствол, на котором держится вся жизнь.

– Не вышла, – прошептала она. – Жди.

Она побежала в деревню, к Михею. Тот работал в кузнице, и когда Дарья вбежала, он выпрямился, вытирая пот со лба.

– Михей Петрович, – она говорила быстро, задыхаясь. – Простите меня. Не могу я за вас. Степан вернулся.

Михей побледнел, потом покраснел, потом снова побледнел. Молча взял клещи и швырнул их на наковальню так, что искры полетели. Дарья стояла и ждала. Ждала криков, проклятий – но Михей молчал. Наконец он повернулся к ней.

– Ступай, – сказал он глухо. – Только знай – больше никогда ко мне не подходи. И детям моим на глаза не попадайся.

Дарья побежала обратно. Степан все так же стоял на том же месте, словно боялся шагнуть в деревню. Она подошла и взяла его за руку – за ту, здоровую, левую.

– Пойдем, – сказала она. – Пойдем домой.

Они шли по деревне, и Дарья чувствовала на себе десятки взглядов. Женщины выходили на крыльцо, мужики останавливались посреди улицы, дети таращили глаза. Все смотрели на Степана – на его оборванную одежду, на висящую правую руку, на седину в волосах. Смотрели и молчали.

В избе Степан сел на лавку и закрыл лицо рукой. Дарья поставила самовар, нарезала хлеб, достала из погреба огурцы. Делала все механически, боясь остановиться и подумать. Наконец Степан заговорил.

– Я не должен был возвращаться, – сказал он тихо. – Там, в Харбине, мне один человек сказал: не возвращайся, там тебя никто не ждет, там уже другая жизнь. Но я не мог. Не мог не вернуться.

Дарья села рядом. Села и взяла его руку в свои.

– А я чуть не вышла замуж, – призналась она. – Решила, что надо забыть прошлое. Что его как будто и не было. Что начну жизнь с чистого листа.

– И правильно решила, – Степан посмотрел на нее. – Я же пропал. Считай, умер. Ты должна была жить дальше.

– Должна была, – согласилась Дарья. – Только не смогла. Потому что поняла: если забуду тебя, забуду и себя. Ведь я – это не только то, что сейчас. Я – это все, что было. Все, что мы прожили вместе. Даже боль – и та часть меня.

Они сидели рядом, и за окном медленно темнело. Где-то в деревне кто-то пел – пел старую песню, еще дореволюционную, которую вроде бы запретили, но которую все равно пели. Пели, потому что не могли не петь. Потому что песня эта была частью жизни, частью памяти, частью того, что делает человека человеком.

– Степан, – сказала Дарья, – один агитатор говорил, что надо жить только настоящим. Что прошлого не существует – существует только память, а она обманчива.

– И что ты ему ответила?

– Ничего не ответила. Но теперь знаю, что сказала бы. Сказала бы, что память – это не обман. Это то, что соединяет нас с собой прошлым. И если отрезать прошлое, то останется только пустота. Останется человек без корней, как дерево без ствола. Вроде бы и живет, но неизвестно на чем держится.

Степан молчал. Потом вдруг притянул ее к себе – неловко, одной рукой.

– Я боялся, что ты не вспомнишь меня, – прошептал он. – Что за эти годы я стал для тебя просто именем. Просто кем-то, кто когда-то был.

– Нет, – Дарья прижалась к его плечу, и оно оказалось таким же теплым, как тогда, когда они шли с сенокоса. – Ты был всегда. Даже когда я пыталась забыть – ты был. И мать моя была. И брат. И все, кого любила. Они живы во мне – не как иллюзия, а как настоящая жизнь, которая продолжается.

За окном совсем стемнело. Дарья встала и зажгла лампу. Свет упал на стол, на две чашки, на хлеб. На их руки, что лежали рядом – ее молодые и его изувеченные.

– Будет трудно, – сказал Степан. – Деревня не простит. Михей не простит.

– Знаю, – кивнула Дарья. – Но я не могу по-другому. Потому что жить в настоящем – это не значит забыть прошлое. Это значит взять его с собой. Всю боль, всю радость, всю любовь. И идти дальше не с пустыми руками, а со всем этим грузом. Тяжело, да. Но именно это и делает нас живыми.

Они просидели так до утра. А утром старуха Федосья снова пришла к чьей-то калитке и снова причитала о своих мертвых. Только на этот раз Дарья не вышла к ней.

Она сидела в своей избе рядом со Степаном и понимала: Федосья плачет не потому, что помнит. Она плачет потому, что забыла, как жить с этой памятью. Забыла, что память – это не цепи, которые тянут назад. Это корни, которые держат тебя в земле, даже когда бушует самая страшная буря.

Настоящее без прошлого – это дом без фундамента. Он может казаться легким и новым, но первый же ветер его разрушит.

А настоящее с прошлым – это дерево, что растет из семени. Медленно, трудно, но крепко. И живет.