O чём пepeд cмepтью кpичaл пaлaч цapcкoй ceмьи

O чём пepeд cмepтью кpичaл пaлaч цapcкoй ceмьи

Шёл 1952 год. В свердловской больнице умирал Петр Ермаков – один из тех палачей, кто расстрелял Романовых.

То, что он кричал в предсмертном бреду, заставило замолчать даже партийных врачей и вошло в тайные летописи XX века.

Старика Ермакова боялся весь коридор четвертого отделения свердловской больницы, которое в народе называли «безнадежным».

Ермаков вовсе не был буйным. Напротив, днем это была гранитная глыба, а не человек. Бывший Краском, герой Гражданской, персональный пенсионер союзного значения Петр Захарович Ермаков. Лицо – будто из камня тесаное. Глаза – два уголька, в которых давно выгорел всякий огонь. Он ни с кем не говорил, отворачивался к стене и молчал часами. Но когда спускались сумерки, больничный корпус затихал и лишь скрипела под окнами старая ель, начиналось страшное. Из палаты Ермакова доносился сперва тихий, сдавленный стон, похожий на скулеж затравленного зверя. А потом раздавался крик. Да такой, что у молоденькой медсестры Анечки кровь стыла в жилах. Это был не крик боли. Так кричит душа, заглянувшая в бездну.

— Уберите их! Уберите! — хрипел старик, мечась в липком поту. — Что вам надо?! Я всё сделал, как приказали!

Анечка, сжав в руке шприц с успокоительным, опасливо заглядывала в палату. Ермаков сидел на койке, исхудавший, страшный, и указывал трясущимся перстом в пустой угол.

— Они смотрят… Не мигая… Дети! Всё смотрят… Скажите им, чтоб ушли!

В углу никого не было. Лишь лунный свет чертил на обшарпанном полу бледный квадрат. Но старик видел. Он видел то, от чего седеют за одну ночь. Опытный врач, прошедший финскую и Великую Отечественную, седой Семён Борисович, разводил руками:

«Предсмертный бред, деточка. Деменция на фоне атеросклероза. Что ты хочешь, вся жизнь – сплошной стресс, наганы да расстрелы. Вот нервная система и не выдержала».

Анечка кивала, но сердцем чувствовала: дело не в медицине. Она видела бред у других стариков – те звали матерей, возвращались в детство, что-то бормотали о коровах и сенокосе. Ермаков был другим. Он не бредил. Он оборонялся.

Однажды ночью крик стал невыносимым. Старик рыдал – горько, по-детски, вцепившись пальцами в казенное одеяло. Анечка вбежала в палату. Ермаков вперился в нее мутным, умоляющим взглядом.

— Попа… Зови… — выдохнул он.

Анечка замерла. 1952 год. Свердловск.

Вызвать священника в советскую больницу к «герою революции»? Это был верный путь в кабинет товарища майора из соседнего здания с решетками на окнах.

— Петр Захарович, успокойтесь, — залепетала она, — какой священник? Вы же коммунист. Вам отдохнуть надо.

Но старик будто не слышал. Он силился что-то вспомнить, его лоб покрылся испариной, губы беззвучно шевелились, складываясь в незнакомое, будто чужое слово.

— Прости… — прошептал он, и вдруг крикнул, четко и ясно, на весь этаж: — Иоанн! Кронштадтский! Прости!

Тишина, наступившая после этого крика, была оглушительной. Дежурный врач застыл в дверях. Санитарка выронила ведро. Имя, давно вычеркнутое из всех книг, произнесенное здесь, в цитадели победившего атеизма, прозвучало как выстрел из другого мира. Ермаков затих. Он больше не кричал. Лишь шептал это имя, как заклинание, как последнюю соломинку, брошенную утопающему: «Иоанн… Кронштадтский…» Утром он умер.

Анечка, заполняя бумаги, никак не могла взять в толк. Кто это — Иоанн Кронштадтский? Она спросила у старой нянечки тети Паши, которая ещё помнила «ту» жизнь. Та перекрестилась украдкой и зашептала:

«Святой был, доченька. Всероссийский батюшка. К нему вся Россия за молитвой ехала. Великий молитвенник и провидец был… Только помер он еще до революции, в тысяча девятьсот восьмом».

У Анечки всё внутри похолодело. Палач, доживший до глубокой старости, человек, который десятилетиями хвалился своей ролью в «историческом событии» и читал лекции пионерам о «справедливом возмездии», в свой смертный час не звал ни Ленина, ни Сталина. Он не взывал к партии, которой служил всю жизнь. Его душа, освобождаясь от каменной оболочки идеологии, в ужасе металась в поисках защиты. И в этом последнем, отчаянном поиске она не нашла ничего, кроме имени святого из той самой России, которую он собственноручно и с такой ненавистью расстрелял в подвале Ипатьевского дома.

Святого, который умер за десять лет до его страшного преступления. Почему именно его? Может быть, потому, что на невидимом суде, который начинается в сердце человека еще до Страшного Суда Господня, душа безошибочно знает, где истинная власть. И где единственное возможное заступничество. Этот крик был не просто предсмертным бредом. Это было страшное и невольное признание.

Свидетельство, услышанное стенами советской больницы: можно убить Царя, но нельзя отменить Царство Небесное.

Эта история, затерянная в больничных архивах и устных преданиях, не о мести, а о тайне человеческой совести. Можно выжечь веру из книг и взорвать храмы, но нельзя отменить Божий суд, который начинается не за гробом, а в последнем вздохе человека, когда слетают все маски.

Из уст палача

Петр Ермаков гордо рассказывал о содеянном при жизни. Вот что он говорил:

Я спустился к низу совместно с комендантом… В это время поднялся между ними плач, один другому бросились на шею. Затем дали несколько выстрелов — и все упали.

Из интервью в книге Р. Хэллибертона: Я выстрелил в царицу, всего 6 футов, я не мог промахнуться. Попал ей прямо в рот, через две секунды она была мертва. Затем я выстрелил в доктора Боткина. Он вскинул руками и наполовину отвернулся. Пуля попала ему в шею. Он упал навзничь. Выстрел Юровского сбросил царевича на пол, где он лежал и стонал. Повар пригнулся к углу. Я попал ему сперва в тело, а потом в голову. Лакей упал, я не знаю, кто его застрелил…

Когда я стал осматривать их состояние — которые были ещё живы, я давал новый выстрел в них. Николай умер с одной пули, жене дано две и другим также по несколько пуль.

Мы позвали охрану из коридора, чтобы они помогли закончить дело. Охрана прокалывала штыками и била прикладами всех без различия… Царевич всё ещё стонал. Юровский ещё два раза выстрелил в него. Это его прикончило. Анастасия также ещё жила. Один из охраны повернул её на спину. Она закричала, и он добил её до смерти прикладом. Через несколько минут одиннадцать тел лежало в лужах крови. Комната опустела. Дверь закрылась за последним из, убийц.

Когда я вбежал на чердак — увидел, что в Горном институте, расположенном через улицу, загорелся свет. Хорошо были слышны выстрелы, и сильный вой царских собак. Я немедленно спустился в комнату казни и сказал, что стрельба в городе хорошо слышна, что очень силён вой царских собак… Я рекомендовал умертвить их холодным оружием, а также умертвить трёх царских собак, которые сильно выли. Четвёртую собаку Джек, как не производившую вой, не тронули.

На этой ужасной ноте хочется закончить, чтобы повисла немая пауза. Пауза, в которой каждый сможет сделать вывод о небывалой жестокости, безжалостности человеческой души. Это было, это нужно помнить. Чтобы никогда не повторилось, чтобы души наши не черствели.

P. S. История, рассказанная медсестрой Анечкой, является АПОКРИФОМ. Предание, дошедшее до наших дней.

Апо́криф — произведение религиозной литературы, преимущественно посвящённое событиям и лицам Священной (ветхо- и новозаветной) и церковной истории.