Тишинa пocлe буpи

Тишинa пocлe буpи

Луча слабого вечернего солнца, пробивавшегося сквозь грязное окно кухни, едва хватало, чтобы осветить две фигуры, застывшие в немом ожидании. Воздух был густым и тяжёлым, пахшим вчерашними щами, дешёвым табаком и страхом. Страх был самым сильным запахом, въевшимся в стены, в потёртый линолеум, в самые поры этой убогой клетушки.

Анна и её семилетняя дочь Катя сидели, затаив дыхание, боясь лишний раз пошевелить ложкой в тарелке с пустым рыбным супчиком. Каждый скрип стула, каждый тихий вздох отдавался в сознании оглушительным громом. Их мироздание сейчас сузилось до границ этой кухни, а его центром, тёмной дырой, затягивающей в себя весь свет, была закрытая дверь в спальню. Там, за тонкой фанерой, спал их муж и отец. И так хотелось, чтобы он не проснулся. Чтобы этот хрупкий, зыбкий мир, державшийся на его сне, продлился хотя бы до утра.

Но вселенная равнодушна к мольбам затравленных существ. Раздался оглушительный, знакомый до тошноты звук – с кровати рухнуло тяжёлое тело. Послышалось ворчание, грубая ругань, перемежающаяся кашлем. Шаги, тяжёлые, неуверенные, направились в сторону туалета. Сердце Анны сжалось в ледяной комок. Катя инстинктивно прижалась к ней, широко раскрыв глаза, в которых плескался ужас.

Дверь на кухню с треском распахнулась, впустив в комнату волну перегара и ярости. Он стоял на пороге, огромный, обрюзгший, с красными от бессонницы и алкоголя глазами. Его взгляд, мутный и невидящий, скользнул по ним, как по кускам мебели.

– Жрать, – хрипло бросил он, и это слово прозвучало как приговор.

Катя, ловя момент, юркнула под его могучей, опущенной рукой и стрелой вылетела в зал. Следом донесся шорох – она забилась в свой привычный «домик», в щель между старым диваном и стеной, где её не было видно.

На кухне уже гремел его голос, сдирая тишину в клочья.

– Анка, давай деньги! Быстро!

Голос Анны дрожал, предательски срываясь на шепот.

– Сергей… У нас… У нас только двести рублей. До зарплаты ещё неделя. Это на хлеб…

– Ты что, охуела совсем? – он двинулся на неё, и пространство кухни мгновенно съёжилось. Его пальцы, толстые и сильные, впились ей в плечо, сжимая мышцы до боли. Она вскрикнула. – Где кошелёк, сука? Говори!

В глазах потемнело от адреналина. Она, заикаясь, прошептала:

– На… на подоконнике. Вот он.

Он отшвырнул её, как надоевшую тряпку. Она ударилась спиной о край раковины, сгребла воздух ртом, пытаясь не заплакать. Он расстегнул потрёпанный кошелёк, выдрал оттуда жалкие смятые бумажки, а сам кошелёк с презрением швырнул на пол.

– Дерьмо, – проворчал он и, не глядя на неё, развернулся и вышел.

Через минуту входная дверь хлопнула с такой силой, что задребезжали стекла в серванте.

Тишина, наступившая после, была оглушительной. Она звенела в ушах, пульсировала в висках. Спустя несколько минут в проёме кухни осторожно показалось бледное личико Кати.

– Мама? Папа… ушёл?

Анна, всё ещё опираясь на раковину, кивнула, не в силах вымолвить слово. Слёзы, наконец, хлынули из её глаз, беззвучные, горькие.

– Ушёл, рыбка. Садись, доедай.

Она налила дочери ещё тарелку жидкого супа, где плавало две-три тощие картофелины и крошечные ошмётки рыбы из консервной банки. Положила перед ней вчерашний кусок хлеба. Девочка стала жадно есть, большими глотками, не разбирая вкуса. Семь лет – возраст, когда есть хочется всегда, а еда была редким гостем в этом доме. Завтра воскресенье, целых два дня не надо идти в садик. А ей так нравилось в садике. Там пахло кашей и красками, там были игрушки и добрые воспитательницы. Там не было этого вечного страха, сжимающего горло, не было пьяного крика и тяжёлых кулаков отца. Дома же приходилось постоянно быть настороже, превращаться в тихую, незаметную мышку.

Анна легла спать, крепко прижав к себе дочь. Та, измученная эмоциями, почти мгновенно провалилась в сон, безмятежно и глубоко. Женщина же лежала с открытыми глазами, вглядываясь в потолок, проступающий в темноте. Каждый скрип половиц в подъезде, каждый хлопок двери заставлял её вздрагивать, сжимать дочку ещё сильнее. Её нервы были натянуты до предела, как струны. Она знала сценарий наизусть: вот он вернётся, глухой ночью. Будет греметь, ругаться, что его не встретили. Начнёт швырять вещи, искать повод для ссоры. Катя проснётся и, плача, забивается в самый дальний угол, под кровать. А ей, Анне, спрятаться некуда. Она – живой щит, мишень, громоотвод для его ярости.

Она боролась со сном, зная, что должна встретить его, отвести гнев от дочери, принять первый удар на себя. Но усталость, накопившаяся за годы этой каторги, была сильнее. Сознание потерпело поражение, и она провалилась в тяжёлый, тревожный полусон, где кошмары наяву сливались с кошмарами в грёзах.

Её разбудил солнечный луч, тёплый и наглый, упавший прямо на лицо. Она вскочила с постели, сердце бешено колотясь. Тишина. Не та, напряжённая, а спокойная, утренняя. Она на цыпочках обошла всю квартиру. Пусто. Его нет.

«Может, к своим укатил? К той… святой матери своей», – пронеслось в голове. Мысль была сладкой, как запретный плод. «Хоть бы на весь день там остался. Сейчас она позвонит, начнёт орать, что я, ст…рва, её золотого мальчика до ручки довела. Как же… всегда я виновата».

Она вдруг осознала дарованную ей передышку. Невиданную роскошь – возможность умыться спокойно, не боясь окрика, сварить себе и дочери чай, просто посидеть.

– Катюша, вставай, солнышко, – позвала она дочь, и в голосе её прозвучала непривычная нота – лёгкость.

Они не спеша позавтракали. Муж так и не появился. Не звонила и свекровь. Эта тишина была тревожной и в то же время блаженной.

– Собирайся, дочка, пойдём в магазин! – решительно объявила Анна.

Она полезла в старую жестяную банку из-под чая, спрятанную на самой верхней полке за посудой. Там лежала заветная тысяча рублей. «Чёрный день», – с горькой усмешкой подумала она. Разве что один из многих чёрных дней, которые слились в одну сплошную чёрную ночь.

Они купили немного простых продуктов: крупы, макароны, хлеб, молоко. И – неслыханная роскошь! – маленькое, дешёвое эскимо для Кати. Девочка шла, счастливо облизывая сладкий стаканчик, а Анна тащила сумки и всё озиралась по сторонам, ловя себя на диком, суеверном страхе: а вдруг он появится из-за угла? Вдруг он уже дома? Возвращение было похоже на подход к эшафоту. Но дома по-прежнему было тихо и пусто.

Анна быстро сварила на обед макароны с тушёнкой. Они сели за стол, и она смотрела на дочь. На её счастливое, умиротворённое личико. «Детям для счастья так мало надо, – думала она с щемящей болью. – Всего-то – тишина и кусок хлеба без страха».

Они провели весь день в странном, непривычном состоянии покоя. Не надо было красться на цыпочках, вздрагивать от каждого звука. В воздухе не витало тяжёлое амбре перегара, не слышалось хриплого ругательств. Это был подарок судьбы, украденный час из чужой, ужасной жизни.

Вечером, когда уже смеркалось, зазвонил мобильный телефон. На экране горело ненавистное имя – «Свекровь». Анна сжала аппарат в потной ладони, ожидая привычного потока брани.

– С… – раздался в трубке не крик, а какой-то животный, надрывный вой, от которого кровь в жилах Анны буквально застыла. – Это ты… это ты… горе моё… проклятая…

На том конце что-то упало, послышались приглушённые крики, и связь прервалась.

– Мам, кто это? – спросила Катя, испуганно глядя на побледневшее лицо матери.

– Бабушка, – автоматически ответила Анна.

– А чего она так кричит?

– Не знаю, родная. Не знаю…

И тут телефон зазвонил снова. На этот раз звонил свёкор. Его голос был необычным – жёстким, металлическим, лишённым всяких эмоций.

– Анна. Сергей погиб.

Мир вокруг поплыл, комната накренилась. Она схватилась за спинку стула.

– Что-о-о? – это было даже не слово, а выдох.

– В какой-то пьяной драке. Ножом.

– Где он? – закричала она, сама не понимая, почему кричит. – В морге? Куда мне ехать? Что делать?!

– Никуда ехать не надо, – голос свёкра был ровным и непререкаемо-твёрдым. – Я всё улажу. Похороны, скорее всего, во вторник. Я тебе позвоню.

Он положил трубку. Анна медленно, как под водой, опустилась на диван. Руки безвольно повисли. В голове был вакуум, звон и полная, оглушительная пустота.

– Мамочка, что случилось? – Катя подошла и прижалась к ней.

– Папа… – голос Анны сорвался. – Папа умер, доченька.

Слёзы хлынули сами собой, ручьём, горячие и солёные. Но это были не слёзы горя или потери. Это были слёзы колоссального, вселенского облегчения. Слёзы освобождения от кандалов, которые она носила так долго, что уже забыла, каково это – быть свободной.

– Мама, а что такое «умер»? – спросила девочка, в её глазах плескалось непонимание и тревога. – Он к нам больше не придёт? Никогда?

– Нет, рыбка, – прошептала Анна, обнимая её. – Никогда.

И в этот самый момент оглушительно, пронзительно зазвонил домофон. Оба вздрогнули, вжавшись друг в друга. Этот резкий звук был частью их старой жизни, он всегда возвещал о его приходе. Старые привычки и страхи не так-то легко отпустить. Анна, с трясущимися руками, вышла в прихожую и сняла трубку.

– Кто там? – её голос дрожал.

– Полиция. Старший лейтенант Орлов. Это Анна Захаровна Ковалёва?

– Да…

– Мне нужно задать вам несколько вопросов. Касательно гибели вашего супруга, Сергея Викторовича Ковалёва. Можно подняться?

Её первый импульс был – отказаться, сказать «нет». Не впускать в свой новый, только что родившийся хрупкий мир никого и ничего из того кошмара. Но она подавила его.

– Поднимайтесь.

Полицейский оказался молодым, с серьёзным, усталым лицом. Разместившись за кухонным столом, он достал блокнот.

– Анна Захаровна, когда вы в последний раз видели супруга?

– Вчера вечером. Он ушёл.

– Можете точнее? Во сколько?

– Около шести.

– В каком он был состоянии? Он был пьян?

– Нет. С похмелья. Злой.

– Произошла ссора?

– Он всегда ругался, когда просыпался, – тупо ответила она, отрабатывая годами выработанный защитный механизм.

– Скажите, а были ли случаи применения им к вам физического насилия? – его взгляд был пристальным, профессиональным. Он скользнул по её лицу, заметил жёлто-зелёный след под глазом, свежий сине-багровый на запястье.

Анна молча кивнула, не в силах выговорить слова. Стыд, унижение и боль подступили комом к горлу. Этот кивок был красноречивее любых слов.

– Понятно, – голос лейтенанта смягчился. Он задал ещё несколько формальных вопросов, аккуратно записал ответы, велел расписаться и ушёл.

Оставшись одна, Анна металась по квартире. По всем правилам, она должна была рыдать, рвать на себе волосы, звонить подругам, сообщать о горе. Но она не чувствовала горя. Она чувствовала лишь оглушительную, всепоглощающую пустоту и дикую, животную усталость. Единственное, чего ей хотелось – проспать десять часов подряд. Крепко, без сновидений. Зная, что её никто не разбудит грубым толчком, не стащит с кровати за волосы, не будет орать за то, что суп пересолен.

Но на сердце было неспокойно. Слёзы текли сами по себе, без её участия, смывая с души многолетнюю грязь и боль.

– Мама, ты почему плачешь? – Катя осторожно дотронулась до её щеки. – Папа же больше не придёт. Он не будет нас бить. Разве это не хорошо?

– Не говори так, доченька, – машинально, по привычке, одёрнула её Анна. – Нельзя так про отца.

Утро следующего дня принесло с собой суету. Анна отвела Катю в садик и поехала на работу. Коллеги уже знали. Знания и сплетни разносятся быстрее официальных извещений. На неё смотрели с любопытством, с жалостью. Женщины из бухгалтерии, видевшие её синяки, молча собрали деньги в конверт. Начальник, суровый и молчаливый мужчина, выдал ей пособие. Подруги обнимали, утешали штампованными фразами:

– Держись, Ань. Всё наладится.

– Ты молодая, жизнь только начинается.

Она кивала, старательно изображая скорбь, и внутри корила себя за чёрствость, за то, что не может выжать из себя ни одной слезинки настоящего горя. Только облегчение. Бесконечное, всепоглощающее облегчение.

Вернувшись домой, она увидела у подъезда знакомую фигуру. Это была её мать, приехавшая из далёкого райцентра. На её лице была написана подлинная, неподдельная скорбь.

– Доченька ты моя… Как же ты теперь одна-то?

– Не одна, мама. С Катей. И хуже уже не будет, – твёрдо сказала Анна. – Пошли наверх.

Она взялась за мамины сумки, стоявшие на скамейке.

– Ой, тяжёлые! Что ты привезла-то?

– Мяса домашнего, – всхлипнула мать. – Тебе же поминки устраивать надо, людей принимать…

– Мам, сейчас никто дома поминки не делает. Все в кафе.

Едва они переступили порог квартиры, раздался звонок. Свёкор.

– Анна, прощание завтра в час дня, в ритуальном зале на Октябрьской. Я сейчас буду искать зал для поминального обеда.

– Виктор Леонидович, – неожиданно для себя самой, чётко и ясно сказала Анна. – Я сама всё найду и организую. Вечером позвоню вам и скажу, где и во сколько.

В трубке повисло короткое удивлённое молчание.

– Ладно. Заказывай на двадцать персон. Не больше.

– Хорошо.

Положив трубку, она обернулась к матери.

– Мам, устраивайся. А я пойду, зал искать надо.

– Дочка, подожди, – мать полезла в свой старомодный кошелёк и достала несколько заломленных тысячрублёвок. – Возьми. Тебе сейчас нужнее.

Когда Анна ушла, её мать, соблюдая древний обычай, достала привезённые с собой простыни и завесила все зеркала в квартире, чтобы душа покойного не осталась запертой в этом мире.

Ритуальный зал был наполнен неестественно ярким, казённым светом. Гроб стоял в центре, окружённый венками. Народу было немного – с десяток его собутыльников, коллеги для галочки, родственники. Священник негромко читал молитвы. Рыдала навзрыд только его мать. Увидев входящую невестку, она с истеричным воплем бросилась к ней:

– Это она! Она его сгубила! Пока он с этой шлюхой не связался! Мой сыночек был золотым! Ангелом!

– Ангелом, который жену и ребёнка по неделям синяками покрывал? – резко, не сдержавшись, парировала мать Анны, встав как стена между дочерью и свекровью.

– Прекратите! – спокойно, но властно произнёс священник. – Возле гроба подобает вести себя смиренно. Неуважение к усопшему – тяжкий грех.

– Марина, уймись! – жёстко одёрнул свою супругу свёкор.

Отпевание и похороны прошли в тяжёлой, гнетущей атмосфере, но без дальнейших эксцессов. После кладбища все разъехались по домам, кроме самых близких, которые отправились в скромную столовую на поминальный обед. Сидели молча, избегая смотреть друг на друга.

Вернувшись в квартиру, мать Анны вздохнула, оглядываясь.

– Ну, вот и осталась ты одна, дочка. Совсем одна.

– Не одна, мама. У меня Катя есть. И у меня теперь есть вся жизнь, – поправила её Анна, и в её голосе впервые зазвучала уверенность.

– Замуж ещё выйдешь, ничего…

– Нет, мама. Никогда.

Жизнь постепенно, медленно, но верно начала налаживаться. Оказалось, что одной – не страшно. Было даже легче. Её скромная зарплата медсестры, которую Сергей вечно пропивал, теперь целиком шла на дом. Даже на скромные радости – новое платье Кате, мороженое, книги. Она стала понемногу откладывать, копить на мечту – на собственное жильё, подальше от этих стен, пропитанных памятью о кошмаре.

Вспоминала она о муже всё реже. Образ его тускнел, стирался, превращался в призрачный мираж, в страшную сказку, которая когда-то была явью. Да, это был тот редкий случай, когда смерть одного стала спасением для двоих. Она даровала им шанс на жизнь.

Прошло два года. Анна полностью погрузилась в заботы о дочери и в работу. На мужчин она не смотрела, её внутренний сторож был начеку. Пока в их подъезде не поселился новый сосед. Его представился: «Игорь, отставной военный». Он вышел на пенсию пораньше, после ранения – выглядел он лет на сорок, не больше, был подтянут и спокоен.

Сначала их встречи в подъезде были случайными. Кивок, короткое «здравствуйте». Потом он стал придерживать для неё дверь, когда видел, что она с тяжёлыми сумками. Как-то раз помог донести до квартиры пакет с картошкой. Они разговорились. Оказалось, он одинок, любит читать и разводит дома фиалки.

И вот однажды, возвращаясь с работы, Анна поймала себя на мысли, что ждёт этой короткой, двухминутной встречи на лестничной клетке. Что она проверила в зеркале, не размазалась ли помада, идучи домой. И тогда же, с лёгким испугом, она вспомнила, что ей нет и тридцати двух. Что жизнь-то только начинается.

Прошёл ещё год. В их с Катей квартире теперь часто пахло не просто едой, а вкусной едой, которую готовил Игорь. Он приходил, приносил цветы, помогал с уроками Кате, чинил текущий кран. А потом Анна ушла в декретный отпуск. Второй в своей жизни. Но на этот раз всё было иначе: не страх и неизвестность, а трепетное, светлое ожидание. Их общего с Игорем ребёнка.

И когда она сидела вечером на кухне уже своей новой, светлой квартиры, обняв мужа и глядя, как их старшая дочь возится с маленьким братиком, она думала о той буре, что пронеслась над её жизнью. Она оставила после себя шрамы, но они затянулись. А главное, что осталось после неё – это ценная, выстраданная тишина. Тишина, в которой наконец-то было слышно пение собственного сердца.