Пpи видe eё лaдoни цыгaнкa иcпугaннo пoпятилacь

Пpи видe eё лaдoни цыгaнкa иcпугaннo пoпятилacь

Осенний воздух был густым и сладким, как перезрелая слива. Он пах пылью с проселочной дороги, дымком от шашлычных палаток и горьковатым дыханием увядающих кленов. Две подруги, Лера и Алиса, возвращались с рынка, беззаботно болтая о пустяках. Их молодость, яркая и шумная, казалась им бесконечной, а будущее — лишь туманной и заманчивой перспективой, лишенной конкретных очертаний.

Именно в этот миг из-за угла киоска с засахаренными орехами до них донесся низкий, хрипловатый голос, знакомый до боли, как скрип несмазанных качелей во дворе.

— Девочки, погадать не хотите? Всю правду о будущем расскажу. Всю подноготную вашей судьбы открою.

Это была она. Мария Игнатьевна, местная провидица. Неизменная, как сам этот районный базарчик с его вечным хаосом, проржавевшими витринами и назойливыми мухами. Полная, массивная, она напоминала древнее божество, изваянное из темного воска и усталости. Ее лицо было испещрено глубокими морщинами, словно карта неизведанных земель, а глаза, цвета старой, загустевшей смолы, смотрели на мир с вселенским, неподдельным утомлением.

Подруги, словно по давно отрепетированному сценарию, лишь захихикали и ускорили шаг. Но тут Алиса, та, что была вечно заряжена на авантюры, с рыжими веснушками и озорным огоньком в глазах, резко остановилась, будто наткнувшись на невидимую преграду. Ее будто окликнули по имени. Она обернулась, повинуясь внезапному, необъяснимому порыву.

— Слушай, а давай заставим ее поработать! — азартно прошептала она Лере. — Любопытно же! Она же Кате из десятого подъезда нагадала жениха-моряка!

— Да брось ты, она только деньги зря берет! — фыркнула Лера, скептически оглядывая неподвижную фигуру. — Одни сказки венского леса. Да и мелочи у меня с собой нет.

— Я уж как-нибудь за нас обеих раздобуду! — Алиса уже тянула подругу за рукав, ее глаза блестели от предвкушения забавы.

Они подошли. Воздух вокруг гадалки был густым и тяжелым, пахнет травами, старыми монетами и чем-то неуловимо чужим, кочевым.

— Сколько с нас возьмете за парочку? — бойко спросила Алиса.

— Сколько душа положит, красавица, — женщина лениво протянула ладонь, и ее многочисленные браслеты печально звякнули.

Алиса всучила ей смятую купюру, которая мгновенно исчезла в недрах ее пышной юбки. Девушка без раздумий протянула свою руку — живую, с тонкими пальцами и едва заметными царапинами от недавней возни с котенком.

Мария Игнатьевна ухватила ее ладонь своими цепкими, удивительно сильными пальцами. Она долго водила по линиям, бормоча что-то невнятное себе под нос, а затем изрекла: «Жизнь твоя будет в белом цвете, милая. Белом и стерильном. И не вздумай замуж до двадцати пяти — сгубишь всю свою удачу. Запомнила?»

Теперь настал черед Леры. Та нехотя протянула свою руку, разглядывая бесчисленные амулеты и поблескивающие стекляшки на мощной, загорелой шее женщины. Взгляд гадалки скользнул по ее ладони, и тут же ее лицо исказила гримаса неподдельного ужаса. Она резко отшатнулась, будто обожглась, и схватилась другой рукой за грудь, под тяжелыми монистами. Сердце Леры екнуло, по спине пробежал холодок, хотя разум твердил: «Драматизирует, старается произвести впечатление…»

Нахмурив свои густые, седые брови, гадалка вновь склонилась над ее ладонью, вглядываясь в причудливое переплетение линий так напряженно, словно читала крошечный, убористый шрифт при тусклом свете.

— Ну и что там нашей Лерке выпало? Когда свадьбу играть будем? — нетерпеливо, с легкой насмешкой в голосе, подбадривала подругу Алиса.

Мария Игнатьевна с досадой, даже с каким-то отвращением, мотала головой.

— Дитя мое… — ее голос стал глухим и зловещим. — Запомни одно, врежь в память, как гвоздь: в машину синего цвета не садись. Никогда. Ни под каким предлогом. А если усядешься — уже не поднимешься. Это не предсказание. Это приговор.

Лера snatched свою руку назад, прижала ладонь к груди, будто пытаясь защитить себя, отгородиться от этого мрачного пророчества. Что это значило? Ее ждет смерть в синей машине? Ей немедленно, до тошноты, захотелось домой, в безопасность родных стен. Весь свет вдруг померк, стал враждебным и зловещим. И виновата в этом была эта дура Алиска со своим дурацким любопытством! Как бы в подтверждение ее нахлынувшим страхам, сзади раздался низкий, преследующий голос:

— Эй, девочка! Ты, светленькая! Годиков-то сколько тебе?

— Двенадцать, — выдавила из себя Лера, чувствуя, как дрожит ее подбородок.

Цыганка еще раз медленно, с непередаваемой жалостью покачала головой и цокнула языком. Этот звук показался Лере самым ужасным, что она слышала в жизни.

Дни текли, сменялись недели, месяцы, а затем и годы. В жизни Леры не происходило ничего страшного. Жуткое предсказание постепенно стерлось из памяти, стало смутным, как забытый ночной кошмар, который кажется нелепым при свете дня. Оно растворилось в рутине школьных занятий, первых влюбленностей, ссор и примирений с подругами. Никто никогда не предлагал ей сесть в синюю машину.

Прошло четыре года. Музыка в сельском клубе давно умолкла, оставив после себя звенящую, оглушающую тишину. Но компания подростков все не могла разойтись. Воздух был пропитан запахом дешевого вина, сигарет и пыльной дороги. Голова у Леры гудела, мысли путались, но где-то в глубине сознания теплилась тревожная искорка: бабушка, у которой она гостила на каникулах, сегодня точно взбесится, и на следующую дискотеку ее не пустят.

— Ребят, ну серьезно, давайте уже по домам! Меня бабуля живьем сожрет… — ее голос звучал хрипло и надтреснуто.

Самым трезвым, если это слово тут вообще уместно, оказался Степан. Ему и выпала «честь» вести машину. Он выглядел бледным и болезненным, будто вот-вот его начнет мутить. Старые, видавшие виды «Жигули» цвета морской волны лениво мигнули фарами, тяжело вздохнули от набившегося внутрь народа и, с трудом преодолевая сопротивление разболтанного руля, тронулись в путь.

Лера, как подруга именинника Артема, которому родители подарили этот автомобиль, заняла почетное место на переднем сиденье. Дорога между селами извивалась узкой, темной лентой, и машина плыла по ней неуверенно, рыская из стороны в сторону. Шестнадцатилетний Степан был неопытным водителем, а остальные парни едва держались на ногах. Громкий, истеричный хохот, дурацкие шутки — все были пьяны, и опасные крены машины воспринимались лишь как забавный аттракцион, от которого слегка щекотало под ложечкой.

— Ну как вам мое корыто? Здорово отец его отреставрировал? — с гордостью крикнул с заднего сиденья Артем.

— Прям с конвейера только что! — кто-то подхватил.

— Ага… — лениво бросил другой голос. — А была ведь ржавой синей развалюхой, на свалку пора было.

В одном из самых темных, самых потаенных уголков памяти Леры, словно в огромном зале, погруженном во тьму, чиркнули спичкой. Тусклый огонек страха, забытый, но не умерший, вдруг вспыхнул ослепительно ярко.

— Какого… какого она была раньше цвета? — прошептала она, и ее собственное сердце замерло, превратившись в комок льда.

— Синего, Лер, а что? — небрежно бросил Артем.

И в этот самый миг Степан, прямо как в самом дурном триллере, резко наклонился к рычагу коробки передач — его начало неудержимо рвать. Лера с диким, животным визгом отпрянула от него, вжимаясь в твердую дверь. Степан в судорожном припадке выпустил руль и непроизвольно ударил по педали газа. Автомобиль, словно раненый зверь, дико рванул вперед, резко дернулся в сторону, и мир наполнился оглушительным, пронзительным визгом шин и вскриками ужаса…

Последнее, что успела увидеть Лера, — это ярко освещенное фарами, огромное, корявое дерево, неумолимо надвигающееся прямо на нее. А потом наступила кромешная тьма, состоящая из ужасающего скрежета рвущегося металла, хруста лобового стекла и всепоглощающей, абсолютной боли.

Сознание возвращалось к ней мучительно медленно, сквозь плотную, ватную пелену беспамятства. Мир представлялся размытым, плывущим пятном. Куст хризантем бесконечно дробился и двоился в ее глазах. Сфокусировать взгляд было невозможно, но ей отчаянно, до слез хотелось разглядеть их вблизи. Она помнила! Помнила этот горьковато-пряный, пьянящий аромат осенних цветов, который так обожала.

«Ы-ы-ы-ы!..» — с нечеловеческим усилием выдавила из себя Лера, и мама, катившая инвалидную коляску, наконец, заметила ее попытку что-то сказать.

— Что такое, доченька? Цветочек хочешь? Понюхать хочешь? — ее голос звучал неестественно бодро, но Лера уловила в нем затаенную, выстраданную боль.

Девушка заморгала, слабо кивнув головой. Женщина украдкой огляделась, выискивая среди редких прохожих строгих сотрудников больницы. Никого. Она наклонилась к пышному, осыпанному цветами кусту и сорвала один оранжевый бутон, отливавший у сердцевины густым, бархатным багрянцем.

— Вот, держи, — с нежной, дрожащей улыбкой обратилась она к бледному, осунувшемуся личику дочери и поднесла хризантему к ее носу.

Яркий, пряный, знакомый запах осени щекочущей, живительной волной хлынул в ноздри Леры. Неловким, деревянным движением она потянулась к цветку правой рукой, и мать вложила тонкий, упругий стебель в ее скрюченные, плохо слушающиеся пальцы.

На лице Леры расплылась неуверенная, кривоватая улыбка. Из глубин памяти, словно со дна морского, всплыл давно забытый образ: такая же золотая, щедрая осень, она, маленькая первоклассница с белыми бантами, стоит с подружкой у клумбы с пышными астрами под окнами своей пятиэтажки и собирает в спичечный коробок неповоротливых увальней-«барабанщиков» — больших, похожих на пчел, но совершенно безобидных насекомых.

На улице Лере все еще было тревожно, но уже без той дикой, всепоглощающей паники, что сковывала ее в первые недели. Мир обрушивался на нее сокрушительной, оглушающей лавиной: навязивые запахи, громкие, режущие слух звуки, безграничное, давящее пространство… Словно она вышла из уютной комнаты и внезапно обнаружила себя на крошечном, утлом плотике посреди бушующего, безжалостного океана.

Четыре долгих месяца она провела в больничных стенах, один из которых — в глубокой коме, и лишь недавно ее начали ненадолго вывозить на прогулки. Сегодня приехала мама. Два раза в неделю они с отцом приезжали по очереди. Первое время она не узнавала их, ее сознание было пустым и темным, но понемногомум начал проясняться, как вода после бури.

Ее память хранила лишь обрывочные, бессвязные фрагменты прошлого. Воспоминания возвращались медленно и непредсказуемо, как случайные, ослепительные вспышки молнии в ночи.

— Ну что, пора на процедуры? Поехали? — ласково, но с неотвратимой твердостью сказала мама и развернула коляску.

У Леры навернулись горькие, бессильные слезы. Эти процедуры были адски болезненными. «Руки мы восстановим, но все, что ниже пояса — шансов нет» — таков был бесповоротный, окончательный приговор главного врача. Ее руки разрабатывали, вытягивали, на пальцах растягивали застывшие, скрюченные сухожилия. Каждый сеанс был пыткой.

Лера навсегда осталась прикованной к инвалидному креслу, а впереди ее ждали долгие, мучительные месяцы реабилитации, чтобы вернуть хотя бы зрение, речь и подвижность рук. Но пока она еще не успела в полной мере осознать весь чудовищный масштаб трагедии, всю цену той роковой, глупой ошибки — ее тело и разум все еще пребывали в глубоком, шоковом оцепенении. Горькое, уничтожающее осознание должно было прийти позже.

Прошло еще время. Долгое, мучительное, выматывающее. Лера постепенно адаптировалась к жизни дома, с родителями. Их маленький мир сузился до размеров одноэтажного домика с пандусом вместо крыльца.

Иногда ее навещали знакомые, захаживала подруга Алиса, у которой уже подрастал маленький сынишка. Малыш разглядывал Леру с пристальным, недетским, изучающим вниманием, нахмурив свои светлые, почти белые бровки. Лера придерживала его за подмышки и заставляла притоптывать на своих нечувствительных коленях: «Топ-топ! Топ-топ!» — приговаривала она, и ей ужасно хотелось увидеть его беззубую, счастливую улыбку. Однако младенец вынашивал другие планы — он потянулся пухлой ручонкой и крепко вцепился в волосы Леры цепкими, удивительно сильными пальчиками.

— Ой, Максимка, нельзя так! — бросилась на выручку Алиса.

Она аккуратно высвободила ее волосы из цепких пальцев малыша и взяла его на руки. Максимка недовольно заерзал.

— Ну, как ты тут? Чем занимаешься днями напролет? — спросила Алиса, усаживаясь поудобнее.

— Да чем мне здесь заниматься? Учусь… самообразование, так сказать. Читаю… Пельмени, вот, с мамой вчера лепила.

— Читаешь? — Алиса искренне удивилась. — Ты же чтение на дух не переносила! Всегда твердила, что это пустая трата времени, пока я сидела над учебниками.

— Это было семь лет назад, Аля. И потом… — Лера посмотрела в окно, где кружились желтые листья. — Теперь я точно знаю, что то, чем мы тогда занимались, и было настоящей, бессмысленной тратой жизни.

— А сейчас ты, что, не впустую живешь? — Алиса бросила беглый, невольный, оценивающий взгляд на коляску Леры и ее неподвижные, худые ноги, прикрытые пледом.

Лера с глубокой, тихой болью посмотрела на подругу, и та смущенно, осознав свою бестактность, прикусила язык. Да, в глазах большинства, в глазах такого нормального, «правильного» человека, как Алиса, она была бесполезным членом общества, отработанным материалом, живым упреком. Алисе, заложнице мирской суеты, навязанных обществом целей и гонки за призрачным успехом, никогда не понять, что для Леры смысл жизни теперь, ее главная, выстраданная ценность — не в достижении этих вершин, не в следовании чужим идеалам. Еще совсем недавно, в самые темные дни депрессии и отчаяния, Лера и сама так думала, когда ее будущее — то самое, туманное, многообещающее будущее шестнадцатилетней девчонки, где она была активна, весела, красива и нужна, — жестоко, в одно мгновение разбилось на крутом повороте судьбы. Тогда ей казалось, что это конец, что дальше жить просто не было смысла.

Теперь жизнь для Леры — это и есть сама жизнь. Каждый ее миг. Неторопливый, размеренный путь, спокойное, глубокое течение, по которому она плывет с широко открытыми глазами и сердцем, находя каждый день маленькое, немудреное чудо: вкус горячего чая, красоту узора на замерзшем окне, ласковое слово матери.

Одно ее постоянно тревожило и грызло изнутри — для родителей она стала обузой. Лера видела и остро чувствовала, как сжимались их сердца от жалости и боли, когда они украдкой смотрели на нее. Ради дочери они продали свою квартиру в городе и переехали в этот маленький домик, чтобы у нее было больше простора и возможности хоть как-то передвигаться на коляске.

— А у меня полный треш творится! — резко, слишком громко сменила тему Алиса, будто стараясь заглушить неловкость. — Муженек мой, тот самый «идеальный» Сашка, пристрастился к этому самому…

— К выпивке? — тихо спросила Лера.

— Если бы! — Алиса горько, надсадно вздохнула, и все ее напускное веселье мгновенно испарилось. — Нет… К игровым автоматам. Все мое золото, что родители дарили, все наследство бабушки — все вынес из дома, пропил, проиграл. Даже мою цепочку с крестиком, ту самую, золотую, с ночи, пока я спала, снял. А вчера пришел — глаза стеклянные, сам не свой, весь трясется! Бредил, что за кем-то по квартире гоняется… Ой, скорей бы уже на работу в поликлинику выйти, а то с ним с ума сойдешь!

Лера молча, с бесконечной грустью смотрела на темные, почти фиолетовые, провалившиеся круги под глазами подруги. Семейная жизнь у нее была не сахар, а как красиво, как блестяще все начиналось… Помнились белые платья, шампанское и уверения в вечной любви.

— А помнишь, та цыганка ведь говорила тебе, чтобы до двадцати пяти замуж не выходила, — очень тихо, почти шепотом, напомнила Лера. — Получается, она не ошиблась насчет нас обеих. Никогда не садись в синюю машину и не выходи замуж до двадцати пяти.

Алиса нетерпеливо, раздраженно махнула рукой, будто отмахиваясь от назойливой мухи.

— Ей бы лучше о себе позаботиться! Вижу я ее иногда на рынке, стоит, попрошайничает, как и прежде. Раз уж она такая всевидящая и прозорливая, почему себе достойную жизнь не устроила? Почему сама в нищете и грязи торчит?

— Правда? — сердце Леры неожиданно екнуло, сделало в груди странный, болезненный скачок. — Она все еще там?

Какое-то странное, свежее, давно забытое чувство, похожее на слабый росток надежды, промелькнуло глубоко внутри. Почему? Откуда это?

— Ну а куда б она делась? Чем-то кормить свой табор надо. Только попрошайничать они и умеют, — уверенно, с предвзятостью заявила Алиса. — Слушай… А я тебя все хотела спросить — что ты видела, когда, ну… в коме была целый месяц? Там что-то есть? Свет в конце тоннеля, ангелы?

Лера на мгновение задумалась, ее взгляд ушел в себя.

— Ничего, Аль. Абсолютно ничего. Во мне просто выключили свет. Полная, густая, бархатная чернота. Но прямо перед этим, в последнее мгновение, я видела того мальчишку, который был с нами в машине — Степу. Он был за рулем, помнишь. И я видела, как он… улетел. Отделился. Мне очень хотелось последовать за ним, там было так спокойно и легко… Но нам сказали, что лично мне еще рано. И сразу после этого наступила тьма.

Алиса резко побледнела, ее лицо стало восковым, но Лера не заметила этого, ее мысли были целиком заняты внезапным, непреодолимым желанием увидеть ту женщину снова.

Отец достал складную коляску из багажника старой машины и помог Лере устроиться в ней.

— Все, я сама дальше, — сказала она и медленно, привычным движением покатилась по знакомой, разбитой дороге к рынку.

Сердце ее бешено колотилось. Марии Игнатьевны на привычном месте, у киоска с орехами, не было. Там, где Лера видела ее в последний раз, теперь высился новый, бездушный магазинчик с яркой вывеской. С тяжелым, упавшим камнем на дно сердцем, она решила проехать дальше, вдоль торговых рядов. Некоторые прохожие с нескрываемым, бестактным любопытством провожали ее взглядами. «Должно быть, я настоящий урод, диковинка», — с горькой усмешкой подумала Лера.

И вдруг она ее увидела! Та сидела чуть поодаль, на ящике из-под фруктов, и уныло, автоматически щелкала семечки, сбрасывая шелуху прямо на асфальт. Рядом stood лоток, заваленный дешевыми, яркими конфетами. Цыганка стала еще массивнее, рыхлее, ее лицо еще глубже изрезали морщины. Поравнявшись с ней, Лера не смогла собраться с духом, робость сковала ее, и, не останавливаясь, она проехала мимо.

— Эй, красавица! Вернись, погадаю! — лениво, почти без надежды, крикнула ей вслед хриплый голос.

Лера замерла, охваченная внезапной, мощной волной такого сильного волнения, что у нее перехватило дыхание. Собрав всю свою волю в кулак, она медленно, с трудом развернула непослушную коляску и приблизилась к гадалке.

В лице Марии Игнатьевны ничего не дрогнуло — казалось, она не узнала Леру. Девушка молча, с дрожащими пальцами, протянула ей сложенную купюру. Та взяла ее руку в свою — теплую, шершавую, испещренную темными пятнами. Она долго и пристально всматривалась в линии на ладони, то и дело хмуря свои густые, седые брови, а потом сурово, испытующе подняла на Леру свои бездонные, тоскливые глаза цвета старой смолы.

— Эту руку… — она медленно прошамкала, — Эту руку я уже видела очень давно. Много лет назад.

Она ждала ответа, но у Леры в горле застрял огромный, колючий ком, а глаза мгновенно наполнились горячими, предательскими слезами. Она смогла лишь кивнуть, не в силах вымолвить ни слова.

Мария Игнатьевна медленно, с непередаваемой грустью покачала головой, и ее второй подбородок затрясся, как некрепкое, студенистое желе.

— Что ж ты так, девочка? А? Почему меня не послушала? Море по колено было, да? Юность, бесшабашность? — в ее голосе звучала не злоба, а какая-то бесконечная, усталая печаль.

Лера горько закусила губу. Зря она пришла! Глупая, наивная надежда! Только хуже стало — теперь она будет знать наверняка, что все кончено, шансов нет. Она собралась уезжать, отчаянно пытаясь совладать с коляской, но цыганка с неожиданной силой сжала ее пальцы и не отпускала.

— Ты сдалась, — безжалостно, прямо в лицо констатировала женщина. Ее взгляд стал острым, пронзительным. — Решила, что бороться уже нет смысла, да? Легла и померла, хотя дышишь?

— Врачи сказали, что шансов нет… — едва слышно, сдавленно прошептала Лера. — Что ноги мои никогда…

— Много они знают! — фыркнула цыганка с таким неподдельным презрением, что Лера невольно вздрогнула. Женщина задумалась, вновь покрутила ее ладонь то так, то эдак, перевернула, внимательно всматриваясь в тончайшие, паутинные линии, словно читала карту неведомой, затерянной страны. Она молча, бережно взяла другую, более слабую руку Леры, сравнила их, и глубокая, вертикальная складка легла между ее нахмуренных бровей. — Нет, не ошибаюсь… — выдохнула она наконец, и ее голос внезапно приобрел неожиданную, стальную твердость. — Поезжай к другим. Ищи. Ищи тех, кто под огромной красной крышей, что прячется в чаще леса, у самой воды. У этого здания четыре огромных окна спереди, как четыре глаза, на мир глядят. Они тебе помогут. Они поднимут.

Лера смотрела на нее в полном, абсолютном недоумении, ее мозг, затуманенный слезами и отчаянием, отчаянно пытался расшифровать эти безумные, сказочные образы. Красная крыша? Четыре глаза-окна? В чаще леса? Это звучало как бред, как жестокое издевательство.

— Не понимаю… — растерянно прошептала она. — Это что за место? И где?.. Где это? — ее голос дрогнул и сорвался на плач.

— Ты найдешь. Дорогу осилит идущий.

— Но у меня… у меня нет денег на какие-то особые клиники! — в отчаянии воскликнула Лера. — Все уже потрачено, все продано!

Мария Игнатьевна снова покачала головой, и ее многочисленные мониста и бусы тихо, загадочно зашелестели.

— Деньги? — она усмехнулась. — Откуда в прошлый раз пришли, оттуда и опять придут. Ищи нить, милая, и терпеливо, не торопясь, сматывай ее в клубочек. Все предначертано. — Она с неожиданной, почти материнской нежностью сочувственно похлопала Леру по ладони, и в ее тоскливых, усталых глазах мелькнула искорка неподдельного, горячего участия.

Как в густом, непроглядном, совершенно безнадежном тумане, Лера возвращалась к машине. Слова гадалки звенели в ушах бессмысленным, но навязчивым, дразнящим набором образов. «Красная крыша… четыре глаза… в лесу, у воды…». Это была совершенная, полнейшая абракадабра. Мама точно не захочет снова ввязываться в безумные авантюры, и уж тем более не обрадуется необходимости звонить тете Лиде в Москву, влиятельной и строгой владелице сети ресторанов, чтобы снова, уже в который раз, униженно просить о помощи. В тот страшный год после аварии тетя Лида пожертвовала на лечение Леры целое состояние, и родители тоже вложили все, что могли — продали квартиру, взяли кредиты. Все сбережения, все силы, вся надежда были отданы врачам, которые в итоге лишь разводили руками. Новая, непонятная, бредовая затея с «красной крышей» будет воспринята всеми как очередной всплеск болезненного отчаяния, как последний крик души.

Вечером того же дня Лера, не в силах выбросить из головы слова старухи, включила компьютер. Она чувствовала себя глупо, сумасшедшей, набирая в поисковике самые безумные запросы: «реабилитационный центр красная крыша круглые окна», «лечение позвоночника в лесу у воды», «клиника с глазами-окнами». Поисковая система выдавала ей лишь сказочные иллюстрации, описания домов с привидениями и проекты экстравагантных коттеджей.

Отчаяние накатывало с новой, удушающей силой. И тогда она попробовала иначе. Она закрыла глаза, пытаясь успокоиться и визуализировать этот безумный образ: большой, уединенный дом, возможно, старинный, может, даже готический… Яркая, алая, заметная издалека крыша. А четыре огромных глаза… Окна! Большие, круглые или овальные окна, похожие на глаза. В лесу, возможно, на берегу озера.

Она набрала новый запрос, более рациональный: «Реабилитационный центр за городом, архитектура XX века, большое кирпичное здание, круглые окна, лесной массив».

И среди стандартных, скучных фото санаториев и больниц одно изображение заставило ее вскрикнуть от неожиданности. Она даже отшатнулась от монитора. На экране было большое, солидное, трехэтажное кирпичное здание, почти замок, спрятавшееся в гуще темного хвойного леса. И — алая, яркая, словно только что покрашенная, крутая черепичная крыша! А по фасаду, симметрично друг другу, два этажа, на каждом — по два огромных, круглых окна-иллюминатора, смотрящих на мир словно широко раскрытые, всевидящие глаза великана.

Он назывался «Реабилитационный и исследовательский центр «Рассвет». Сайт у него был скромный, без помпезности и глянца, и говорилось там не о чудесах, а о «комплексном подходе к нейрореабилитации», «индивидуальных программах» и «новейших методиках». Он находился в глухом, труднодоступном лесном массиве, в ста двадцати километрах от города, на берегу тихого, живописного озера.

Сердце Леры забилось так, будто хотело выпрыгнуть из груди. Она позвала маму и, затаив дыхание, молча показала ей на экран. Мама взглянула на горящее странным, давно забытым огнем лицо дочери, увидела в ее глазах не безумие, а ту самую надежду, которая угасла много лет назад. Может, это и правда их последний шанс? Последняя соломинка? Вздохнув, пересилив свое скептическое разумение, она взяла телефон и набрала номер сестры.

Лера проснулась на рассвете. Она лежала на своей кровати в палате центра «Рассвет» и смотрела в огромное, круглое окно на медленно светлеющее, розово-холодное небо. Она находилась здесь уже несколько месяцев. К сожалению, без видимых, ошеломляющих подвижек… Врачи работали долго и упорно, но чуда не происходило.

А небо за стеклом было чистым, удивительно первозданным и бесконечно красивым. И Лере так внезапно, так остро и физически ощутимо захотелось встать, подойти к окну, распахнуть его и выйти наружу. Пройтись босиком по колкой, утренней, покрытой алмазной росой траве, ощутить пятками приятную, щекочущую прохладу и свежесть… Она представила это так ярко, так реально, что ей почудилось, будто от этого желания зашевелились, ожили пальцы на ее онемевших, мертвых ногах… Она ощутила бы каждый из них… Ощутила бы… Ощущает.

Ощущает?

Лера с изумлением, почти со страхом перевела взгляд на свои ступни, на то место, которое годами было лишь обузой, частью ее немощного тела. Ей показалось, что она это сделала! Или это была лишь игра воображения, cruel шутка мозга? Она напрягла все свои силы, всю свою волю, все свое огромное, накопленное за годы отчаяния желание… И, не веря своим глазам, затаив дыхание, увидела, как три средних пальца на ее правой ноге слабо, едва заметно, но абсолютно явственно и неоспоримо шевельнулись.

С той поры началось ее настоящее, трудное, болезненное, но такое желанное восстановление. Прошли еще долгие годы жизни Леры, о которых я, автор этого рассказа, знаю немного, потому что наши пути вскоре разошлись. Но недавно до меня дошла весть, что теперь Лера хоть и плохо, враскачку, с помощью трости, но умеет ходить. И нашла для себя дело по душу — создает удивительно живые, красивые игрушки из войлока, которые радуют детей. И каждый раз, подходя к окну своей мастерской, она смотрит на мир широко открытыми глазами, помня тот рассвет и шепот судьбы, что указал ей путь к красной крыше над бездной.