Ты мeня в 14 лeт из домa вышвыpнулa, a ceйчac ждeшь, чтo я буду зa тoбoй в cтapocти нянчитьcя? Нe дoждeшьcя!

Ты мeня в 14 лeт из домa вышвыpнулa, a ceйчac ждeшь, чтo я буду зa тoбoй в cтapocти нянчитьcя? Нe дoждeшьcя!

Анна Павловна не просто уронила чашку — она словно разбила хрупкий осколок прошлого, который, казалось, уже давно перестал существовать. Фарфор с оглушительным звоном разлетелся на сотни острых обломков, разбросавшихся по выцветшему линолеуму, словно следы былой роскоши, давно потускневшей и утратившей блеск. Бурая лужа остывшего чая медленно растекалась по полу, будто рисуя контуры несуществующего материка — странного, чужого, полного боли и забытых обещаний.

— Как ты… как ты смеешь? — голос женщины дрожал, как струна, готовая лопнуть от напряжения. Каждое слово вырывалось с усилием, будто оно несло на себе тяжесть всех прожитых лет. — Я тебя родила, кормила, растила… Ты мой сын!

— Выгнала, — резко перебил её Егор, его руки были скрещены на груди, как броня, защищающая душу от старых ран. — И именно это слово — главное. Не «родила», не «выкормила», а «вон отсюда».

Сухощавый мужчина лет тридцати пяти, с лицом, изрезанным временем и горечью, стоял, прислонившись к дверному косяку. Его взгляд, тяжёлый, почти болезненный, словно нож, впивался в женщину, которая когда-то была матерью, а теперь казалась чужой. Густые брови сдвинулись, глаза, холодные и жесткие, не знали прощения.

— Мальчик мой… — Анна Павловна попыталась встать, но колени отказались служить. Она оставалась среди осколков, будто часть её души тоже разбилась. — Ты не понимаешь… Тогда было другое время… Другие обстоятельства…

— Ты говоришь это уже который год, — голос Егора дрогнул, но он сжал зубы, словно пытаясь подавить в себе не только гнев, но и боль. — Девяносто восьмой год, кризис, бандиты на улицах, нищета… И ты решила, что я, четырнадцатилетний мальчишка, должен выживать один? А теперь, когда тебе нужна помощь, ты ждёшь, что я приползу ухаживать за тобой? Нет. Это не произойдёт.

Он оттолкнулся от косяка и зашагал по крошечной кухне, будто пытаясь вместить в себя пространство, которое вдруг стало слишком тесным. Потолок здесь был низким, и ему приходилось чуть наклонять голову, чтобы не удариться. Квартира, в которой он когда-то жил, теперь казалась ему игрушечной — как будто она принадлежала не ему, а кому-то другому, давно забытому.

Для Анны Павловны всё началось с краха, который разрушил её мир в одно мгновение. Муж, инженер с завода, не получал зарплату полгода. Она сама едва сводила концы с концами, работая продавщицей на рынке. А потом Сергей исчез. Ни записки, ни прощального звонка — ничего. Просто исчез, будто растворился в воздухе.

Через три дня пришла весть от милиции — тело нашли у железнодорожных путей. Официальная версия — несчастный случай. Но Анна знала правду: её муж не выдержал давления нищеты, отчаяния, невозможности прокормить семью. Он сдался. И оставил её одну.

С четырнадцатилетним сыном. С долгами. С пустыми руками. С пустой квартирой. С пустой жизнью.

— Тебе придётся пожить у бабушки, — сказала она Егору, укладывая его вещи в старый потёртый чемодан. В её голосе дрожала ложь, которую она сама пыталась выдать за надежду.

— Сколько? — спросил мальчик, теребя рукав свитера, будто пытаясь удержать хоть что-то из прежней жизни.

— Недолго. Пока я не встану на ноги.

Он кивнул. Молча. Бабушка жила в деревне за двести километров. Автобус туда ходил всего один раз в день.

Егор помнил тот день до мельчайших подробностей. Как мать не смотрела ему в глаза. Как крепко сжимала его ладонь на автовокзале. Как сунула в руку конверт с деньгами и торопливо поцеловала в щёку.

— Я скоро приеду. Слушайся бабушку.

Он сел в автобус и занял место у окна. Как будто смотрел в будущее. А мать стояла на перроне — маленькая, потерянная, одинокая. Автобус тронулся, и она осталась позади. Навсегда.

Бабушка, Клавдия Степановна, жила в старом, покосившемся доме на краю деревни. Она не ждала внука — Анна даже не позвонила, чтобы предупредить. Когда Егор постучал в дверь, старушка долго вглядывалась в его лицо, словно пытаясь вспомнить, кто перед ней.

— Гошка? Анькин?

Он кивнул.

— А мать где?

— Сказала, что потом приедет.

Клавдия Степановна нахмурилась, но внука впустила. В доме пахло сыростью, лекарственными травами и забвением. На столе стояла керосиновая лампа — электричество в деревне давали по часам.

— Располагайся, — бабушка указала на продавленный диван. — Только не думай, что тут курорт. Работы много, рук не хватает.

Так начались его деревенские будни. Мать не звонила. Не писала. Не приезжала. Первую неделю Егор каждый день выходил на дорогу и вглядывался в горизонт. На вторую — перестал.

Бабушка оказалась суровой. Егора она определила в местную школу, а всё остальное время заставляла работать. Он колол дрова, носил воду, помогал в огороде. Руки, привыкшие к тетрадкам и компьютерным играм, покрылись мозолями.

— Ты не гость здесь, — говорила Клавдия Степановна. — Хочешь жить — работай.

Он и работал. А по ночам плакал в подушку, тихо, чтобы бабушка не услышала. И ждал. Ждал, когда мать приедет и заберёт его обратно в город. Ждал. Ждал. Ждал.

Прошёл месяц. Два. Полгода. Год.

Однажды он нашёл в почтовом ящике конверт. Внутри — скупые строчки материнского почерка:

«Гошенька, прости. Я не могу тебя забрать. У меня новая семья. Муж не хочет чужого ребёнка. Потерпи у бабушки. Когда-нибудь я всё объясню».

В тот день что-то сломалось внутри четырнадцатилетнего мальчишки. Он порвал письмо на мелкие кусочки и развеял по ветру. А потом ушёл в лес и кричал, кричал так, что сорвал голос.

— Мне бабушка твое письмо показала, — Егор смотрел на мать, которая всё ещё сидела на полу среди осколков. — Не сразу. Через три года. Когда я из деревни сбежал.

Анна Павловна подняла на него глаза.

— Я писала тебе… Много раз писала.

— Одно письмо, мама. Одно. И то — такое, что лучше бы не писала вовсе.

Она покачала головой:

— Не может быть. Я отправляла каждый месяц. И деньги высылала бабушке.

Егор усмехнулся:

— Ну, значит, бабуля тебя обманывала. Ни писем, ни денег я не видел.

В глазах Анны Павловны мелькнуло что-то похожее на понимание.

— Господи… — прошептала она. — А я думала, ты не отвечаешь, потому что злишься…

— Я злился, — Егор оперся ладонями о стол. — Каждый день, каждую минуту. Знаешь, каково это — жить с мыслью, что родная мать тебя выкинула, как ненужную вещь?

Клавдия Степановна была женщиной старой закалки. Считала, что детей нужно держать в строгости, что работа — лучшее лекарство от всех бед. Она не обнимала внука, не говорила ласковых слов. Но кормила, одевала, следила, чтобы ходил в школу.

А ещё она ненавидела свою дочь. Анна, по мнению Клавдии Степановны, всегда была избалованной и легкомысленной. Бросила деревню, уехала в город, выскочила замуж. А теперь вот подкинула ей внука.

— Вся в отца, — бурчала старуха. — Тот тоже обещаниями сыпал, а потом сбежал с первой встречной.

Письма от дочери она перехватывала на почте. Деньги, которые Анна высылала — небольшие суммы, выкрошенные из скудной зарплаты — прикарманивала. А внуку говорила, что мать забыла о нём.

— Не жди её, Гошка. Нет у тебя больше матери. Есть только я.

Егор не верил. Поначалу. А потом — смирился. Жизнь в деревне закалила его. Он вырос, окреп, научился многому. В школе учился хорошо — это был его билет обратно в город. Но не к матери. Просто — прочь из деревни.

В семнадцать он сбежал. Собрал нехитрые пожитки, забрал аттестат и уехал рейсовым автобусом. Перед отъездом бабушка, словно в приступе раскаяния, отдала ему то самое письмо от матери. Единственное, которое сохранила.

— Она тебя бросила, — сказала Клавдия Степановна. — Но ты всё равно внук мне. Не поминай лихом.

Город встретил его равнодушно.

Егор приехал туда с сотней рублей в кармане и твёрдым намерением никогда не возвращаться в деревню. Он не пошёл к матери — гордость не позволила. Вместо этого нашёл работу грузчиком на том же рынке, где когда-то торговала Анна Павловна.

Спал Егор на холодном складе, среди ящиков с картошкой и луком, где воздух был насыщен запахом земли, сырости и забвения. Каждую ночь, свернувшись калачиком между рядами овощей, он мечтал не о тёплой постели, а о будущем, которое казалось недосягаемым, как звёзды. Экономил каждую копейку, даже не позволяя себе чашку горячего чая, если она не входила в бюджет. Его жизнь была жестокой, но справедливой школой — школой выживания.

А по вечерам, когда работа заканчивалась, он шёл на подготовительные курсы в политехнический институт. Там, в тусклом свете ламп дневного света, под звуки мелка по доске, он находил убежище. Преподаватель по математике, заметив его невероятный талант к решению сложных задач, остановил его после занятия и, глядя в глаза, сказал:

— Ты будешь ходить сюда бесплатно. Потому что у тебя в голове — не просто знания. Это страсть. И я не могу её игнорировать.

Именно эта страсть и вывела его на новый уровень. Егор поступил в институт — на бюджет. Это была не просто победа. Это был первый настоящий триумф в его жизни. Маленькая, но твёрдая победа над судьбой, которая, казалось, уже давно решила за него.

Получив место в общежитии, стипендию и подработку лаборантом на кафедре, он почувствовал, как земля под ногами перестаёт уходить. Он начал жить. Не просто выживать — жить. С каждым днём его будущее становилось яснее, как будто с него спадал плотный туман, скрывавший путь.

Но однажды, в душном троллейбусе, среди толпы равнодушных людей, он увидел ЕЁ. Мать.

Она почти не изменилась — только волосы стали короче, да морщинки вокруг глаз, как следы времени, которое не щадит никого. Егор стоял, вцепившись в поручень, и смотрел на женщину, которая когда-то была центром его вселенной. Она не заметила его. Вышла на остановке «Больница» и исчезла в толпе, будто растворилась в прошлом.

Он не окликнул её. Не побежал следом. Но внутри него что-то дрогнуло — как будто кто-то потянул за невидимую ниточку, которую он так долго пытался обрезать. В тот вечер он нашёл телефонный справочник и отыскал её адрес. Она всё ещё жила в той же квартире. Их квартире.

— Я ведь приходил, — Егор смотрел в окно, за которым моросил мелкий дождь, как будто природа сочувствовала ему. — В две тысячи третьем. Стоял под дверью, слышал голоса. Твой и мужской. И детский.

Анна Павловна вздрогнула, как от удара.

— Как? Когда?

— Не важно, — он отмахнулся, будто прогоняя воспоминания. — Я понял, что ты нашла замену. Новую семью. Без меня.

— Егор, я… — она поднялась с пола, держась за край стола, как утопающий за соломинку. — Ты не понимаешь. Этот человек… Он помог мне встать на ноги. Расплатиться с долгами. Но он был женат, и у него была дочь. Я была… просто любовницей. Я не могла привести тебя в эту ситуацию.

— Лучше бросить в деревне? — Егор скривился, голос его звучал горько и сухо. — Отличное решение, мама. Премия «Родитель года».

— Я собиралась забрать тебя! — в её голосе звучало отчаяние, почти мольба. — Через несколько месяцев. Когда встану на ноги. Но ты не отвечал на письма. А потом бабушка написала, что ты не хочешь со мной разговаривать. Что ненавидишь меня.

Егор медленно повернулся, его взгляд впился в неё, как нож.

— Что?

— Она прислала письмо. От твоего имени, — Анна Павловна дрожащими руками выдвинула ящик стола. Достала пожелтевший конверт. — Вот.

Егор взял письмо. Почерк был корявый, детский. Но не его.

«Мама, не пиши мне больше. Я не хочу тебя видеть. У меня теперь другая жизнь. Бабушка меня любит. А ты — нет. Не приезжай. Я всё равно с тобой не пойду».

— Это не я, — он поднял глаза. — Это бабка написала.

Анна Павловна кивнула, сжав губы:

— Я поняла это… позже. Гораздо позже. Но тогда…

Она не договорила. Закрыла лицо руками и заплакала — глухо, сдавленно, словно боялась потревожить тишину квартиры. Слёзы катились по щекам, как будто впервые за долгие годы позволили себе вырваться наружу.

После института Егор устроился в IT-компанию. Начинал с простого программиста, но быстро рос по карьерной лестнице — упорство и трудолюбие, воспитанные деревней, не пропали даром. К тридцати он уже возглавлял отдел разработки.

Женился на однокурснице Маше — тихой девушке с веснушками и вечно растрёпанными рыжими волосами. Она приняла его таким, какой есть — замкнутым, недоверчивым, с глубоко спрятанной обидой на весь мир. Родила ему двоих сыновей — Алексея и Кирилла.

Жизнь наладилась. У него была работа, семья, квартира в новостройке. Он состоялся. Доказал — прежде всего себе — что способен выжить, выстоять, победить.

О матери он не вспоминал. Точнее, загонял воспоминания глубоко внутрь, не позволяя им всплывать на поверхность. Но иногда, глядя на своих детей, думал — могла ли она так поступить? Бросить собственного ребёнка? Ради чего?

Анну Павловну он встретил случайно — на том же рынке, где когда-то начинал грузчиком. Она стояла за прилавком с овощами — всё такая же худенькая, только совсем седая. Она его не узнала. А он узнал — сразу, с первого взгляда.

Неделю он боролся с собой. А потом пришёл на рынок снова. Встал напротив её прилавка. Смотрел, как она отвешивает картошку пожилой женщине, как улыбается, как поправляет выбившуюся из-под платка прядь.

— Здравствуй, мама, — сказал он, когда покупательница ушла.

Анна Павловна вздрогнула. Подняла глаза. Непонимание. Узнавание. Шок.

— Гошенька? — прошептала она. И вдруг осела на ящик с луком, будто ноги отказали. — Господи… Гошенька…

— Зачем ты пришёл? — Анна Павловна вытирала слёзы. — После стольких лет…

— Не знаю, — честно ответил Егор. — Увидел тебя. Подумал — может, поговорим, наконец. Расставим точки.

— Точки? — она горько усмехнулась. — В нашей истории точек не будет, сынок. Только многоточия…

Они молчали. За окном шумел дождь, бился в стекло, словно просился внутрь. В квартире было тихо. Так тихо, что Егор слышал, как тикают старые настенные часы — те самые, которые висели здесь ещё в его детстве.

— Что с тобой было все эти годы? — спросила Анна Павловна.

Он пожал плечами:

— Жил. Учился. Работал.

— Семья есть?

— Есть. Жена. Двое сыновей.

— Мальчики? — её глаза на миг вспыхнули. — Сколько им?

— Семь и пять.

— Как зовут?

— Алексей и Кирилл.

Она кивнула, словно записывая имена в память.

— А ты счастлив, Гошенька?

Вопрос застал его врасплох. Счастлив ли он? Егор никогда не задумывался об этом. У него было всё, что положено иметь состоявшемуся мужчине. Но счастье?

— Наверное, — он отвернулся. — А ты?

Анна Павловна покачала головой:

— Нет. Не сложилось у меня счастье, сынок. Тот человек… Он так и не ушёл от жены. А потом и вовсе исчез — как твой отец. А я всё ждала, когда ты вернёшься. Надеялась.

— Ты могла поехать в деревню. Забрать меня.

— Я ездила, — тихо сказала она. — Через год. Клавдия сказала, что ты не хочешь меня видеть. Что если я попытаюсь тебя увезти, ты сбежишь. Или… — она запнулась, — или … еще чего хуже.

Егор хмыкнул:

— И ты поверила?

— Она показала твой дневник. Там были такие записи… Я испугалась. Решила не травмировать тебя. Писала письма. Надеялась, что ты простишь, когда станешь старше, когда поймёшь…

— Не было никакого дневника, — отрезал Егор. — Очередная ложь.

Анна Павловна молчала. Потом вдруг спросила:

— Ты простишь меня когда-нибудь?

Егор смотрел на неё — маленькую, сломленную жизнью женщину. Свою мать. Чужого человека.

— Не знаю, — наконец сказал он. — Правда, не знаю.

Прошёл месяц после их встречи.

Егор не собирался возвращаться в ту квартиру. Говорить больше было не о чём. Но жена, узнав о встрече с матерью, настояла.

— Ты должен поговорить с ней ещё раз, — сказала Маша. — Ради себя. Чтобы отпустить прошлое.

— Зачем? — он пожал плечами. — Оно и так отпущено.

— Нет, Егор, — она положила руку ему на плечо. — Ты носишь его в себе. Как занозу. Я вижу.

Он не хотел признаваться, но жена была права. Встреча с матерью всколыхнула то, что он годами пытался забыть. Боль. Обиду. Чувство брошенности.

И всё же он не поехал. Не сразу. Не тогда, когда в душе ещё жгло старое пламя обиды. Не тогда, когда каждая мысль о матери вызывала приступ горечи, словно проглотил щепотку соли. Но однажды, среди будничного шума и рутины, раздался звонок. Резкий, неумолимый, будто голос совести, который он слишком долго игнорировал.

— Егор Сергеевич? — голос в трубке был сухим, официальным, как будто читал чужую судьбу по бумажке. — Ваша мать, Анна Павловна Соколова, госпитализирована. Инсульт. Состояние тяжёлое.

Он не помнил, как оказался в больнице. Может, бежал. Может, просто не чувствовал времени. Она лежала на белой койке, будто выцветшая фотография из прошлого — маленькая, беззащитная, сломленная. Левая сторона лица застыла, взгляд был расфокусирован, как у человека, потерянного в другом измерении. Егор сел рядом, осторожно взял её руку — холодную, безвольную, но живую.

— Я здесь, мама, — сказал он, и его голос, обычно сдержанный, дрогнул.

Анна Павловна попыталась улыбнуться. Не смогла — мышцы отказались служить. Только в глазах мелькнуло что-то светлое. Что-то похожее на радость. Или, может быть, на облегчение.

— Прости… — прошептала она с трудом, буквы выдавливались из горла, как капли воды из высохшего колодца. — Прости, сын…

Он сидел с ней до самого утра. Слушал прерывистое дыхание. Вспоминал детство — то, что было до боли, до разрыва, до предательства. Как она читала ему сказки, как пекла блины по воскресеньям, как целовала ссадины на коленках, словно могла поцелуем стереть боль. Он не знал, что это — слёзы или воспоминания, но что-то жгло внутри.

Утром врач отозвал его в сторону, как будто знал, что стоит на перепутье не только жизнь женщины, но и его собственная.

— Состояние стабильное, но восстановление будет долгим, — сказал доктор. — Ей потребуется постоянный уход. Реабилитация. Вы можете это обеспечить?

Егор кивнул. Он не знал, как и что будет делать, но понимал — нельзя бросать её. Снова. Ни тогда, ни теперь. Ни в этом, ни в любом другом мире.

Анну Павловну выписали через две недели. Егор перевёз её к себе — в свою квартиру, в свою семью, в жизнь, которая когда-то была ей закрыта. Она шептала, что не хочет мешать, что не заслужила, что не хочет портить его жизнь. Но он лишь покачал головой и, подхватив её на руки, как когда-то давно, отнёс в приготовленную комнату.

— Помолчи, мама, — сказал он, и в его голосе не было ни злости, ни снисхождения. Только усталая решимость.

Маша поддержала его. Дети, несмотря на малый возраст, быстро привыкли к бабушке, которая говорила медленно и смешно, но умела рассказывать истории так, что даже самые неусидчивые замирали в ожидании следующего слова. Истории о деревне, о снеге, о бабушкиных сказках, о том, как раньше люди жили по-другому — с верой, с надеждой, с болью.

Прошло полгода.

Анна Павловна почти восстановилась — только лёгкая хромота и периодические головные боли напоминали о случившемся. Она помогала Маше с детьми, готовила обеды, стирала, убирала. И ждала. Ждала, когда все вернутся домой. Ждала, как будто это и есть её новое предназначение — быть рядом, но не мешать. Присутствовать, но не навязываться.

Однажды вечером, когда дети уже спали, а Маша ушла к подруге, Егор и Анна Павловна остались одни на кухне. Она заваривала чай — как в старые времена. Он смотрел в окно, за которым сгущались сумерки, а за ними — ночь.

— Спасибо тебе, — тихо сказала она. — За всё. Я не заслужила такого сына.

— Мама, — он повернулся к ней, голос его был мягким, но твёрдым, как сталь, обёрнутая в бархат. — Я хочу тебе кое-что сказать.

Она напряглась, словно ожидая удара. Готовая к худшему. Потому что привыкла к худшему.

— Я не могу сказать, что простил тебя полностью, — Егор говорил медленно, каждое слово было тяжело, как камень. — Там, в деревне, я прошёл через такое, что… Не важно. Но я понимаю, что ты тоже была жертвой. Бабушки. Обстоятельств. Собственных страхов.

Анна Павловна опустила голову, не в силах смотреть ему в глаза.

— И я хочу, чтобы ты знала, — продолжил он. — Ты останешься здесь. С нами. Это твой дом теперь.

Она подняла на него глаза — полные слёз, боли и какой-то робкой, почти детской надежды.

— Правда?

— Правда, — он кивнул. — Мы семья. Со всеми нашими шрамами, ошибками, недомолвками. Но семья.

Анна Павловна шагнула к нему. Неуверенно. Боясь отказа. Егор помедлил мгновение, а потом притянул её к себе. Она уткнулась лицом в его плечо и заплакала — беззвучно, содрогаясь всем телом.

— Я так виновата перед тобой, Гошенька…

— Тише, мама, — он гладил её по спине, как когда-то гладил в детстве. — Прошлого не изменить. Но у нас есть настоящее. И будущее.

За окном шёл снег — первый в этом году. Крупные хлопья кружились в свете фонаря, опускаясь на землю белым покрывалом. Чистым. Нетронутым. Как лист бумаги, на котором можно написать новую историю.

Историю о прощении. О втором шансе. О том, что время не лечит раны — но учит с ними жить.

Спустя год Егор стоял на кладбище, у свежего холмика. Клавдия Степановна умерла тихо, во сне. Никто не приехал проводить её в последний путь — только он и мать.

— Знаешь, — сказала Анна Павловна, глядя на крест, — она ведь любила тебя. По-своему. Криво, неправильно. Но любила.

Егор смотрел на деревянный крест, ощущая странную пустоту внутри. Ни облегчения, ни злорадства, ни печали — ничего.

— Нет, — твёрдо сказал он. — Это не любовь. Это желание обладать, контролировать. Любовь так не выглядит.

Он поднял с земли горсть промёрзшей почвы, бросил на холмик.

— Ты почти уничтожила меня, старуха, — произнёс он тихо. — Почти. Но я выжил. Назло тебе.

Через месяц Анна Павловна заикнулась о возвращении в свою квартиру.

— Я уже хорошо себя чувствую, — сказала она за ужином. — Незачем стеснять вас дальше.

— Нет, — отрезал Егор. — Останешься здесь.

— Но…

— Послушай, — он отложил вилку. — Я не из жалости тебя забрал. И не из благородства. Ты моя мать. Как бы там ни было.

Она кивнула, глядя в тарелку.

— Но я хочу, чтобы ты понимала, — продолжил Егор жёстко. — Я не простил. И, возможно, никогда не прощу полностью. Бабушки уже нет, но её занозы всё ещё во мне.

— Гошенька…

— Нет, дай договорить, — он поднял руку. — Ты сделала выбор тогда. Я делаю свой — сейчас. Я не брошу тебя, как ты бросила меня. Но не жди, что всё будет как в сопливых фильмах — слёзы, объятия, «давай забудем прошлое».

Анна Павловна сидела, низко опустив голову. На скатерть упала слеза.

— Мы будем жить дальше, — Егор встал из-за стола. — День за днём. Без ожиданий. Без иллюзий. Просто жить.

Он вышел на балкон, закурил — привычка, оставшаяся с деревенских времён. Затянулся глубоко, до боли в лёгких.

Маша вышла следом, молча встала рядом.

— Ты слишком суров с ней, — сказала она тихо.

— Может быть, — Егор стряхнул пепел. — Но это честно. Лучше горькая правда, чем сладкая ложь.

Они стояли, глядя на город, расчерченный огнями. На тысячи окон — тысячи чужих жизней, чужих историй. Кто знает, сколько в них боли, обид, непрощённых предательств.

— Знаешь, что самое паршивое? — вдруг спросил Егор. — Я всё равно люблю её. Несмотря ни на что.

Маша сжала его руку. Она знала — большего признания от мужа не услышит никогда.

А в комнате Анна Павловна собирала осколки своей жизни — медленно, мучительно, понимая, что некоторые трещины не склеить никогда. Но можно научиться жить с ними. День за днём. Без ожиданий. Без иллюзий.

Просто жить.