Мaлeнькaя дeвoчкa cидeлa нa хoлoднoй лecтницe пoдъeздa. Ee выгнaли
Квартира сорок на третьем этаже была как черная метка всего подъезда. Это дыра, из которой сочились пьяные крики, мат, звон битого стекла и тяжёлый, кислый запах немых тел и чего-то ещё — едкого, химического.
Гореловы! Про Витьку-алкаша, бывшего зека, все соседи знали. И боялись.
Двенадцатилетняя Лена каждый вечер становилась невольной свидетельницей взрослых разговоров.
— Опять до трёх ночи шум! — мама, Светлана Петровна, с раздражением ставила на стол тарелку с супом. — Ребёнок плачет, а они орут и дерутся. Вот куда участковый смотрит?
Папа, Алексей Николаевич, откладывал газету, его лицо становилось озабоченным и немного беспомощным.
— Участковый Машкин? Он Витьку как огня боится. Тот в прошлый раз, когда его пытались утихомирить после драки в подвале, чуть кирпичом в патрульную машину не запустил. У него условный срок, он тюрьмы не боится. А нам тут жить. Свяжешься — подожгут дверь, колеса порежут… Нет уж.
Но настоящим кошмаром нехорошей квартиры были не пьянки, не шум, а маленькая девочка по имени Катя. Лет пяти, не больше. В подъезде её не называли по имени. «Опять та, из сороковой, на лестнице сидит». Или просто: «Смотри, гореловская».
Она появлялась бесшумно, как тень. Садилась на холодный бетонный уступ под грязным окном на площадке между третьим и четвёртым этажами. Подожмёт под себя ножки в рваных колготках или голые с грязными пятками и сидит. Молча. Большие серые глаза были пустыми, в них не было ни детского любопытства, ни ожидания игры. Просто усталое наблюдение.
Ленина мама, стиснув зубы, иногда выносила девочке бутерброд или кашу.
— На, ешь тут. В квартиру не неси, а то отнимут, — говорила она жёстко, но в голосе сквозила жалость.
Катя брала еду не благодаря, не глядя в глаза, и начинала быстро, почти не жуя, запихивать её в рот, оглядываясь на страшную дверь с цифрой «40».
Лена тоже таскала ей печенье, яблоки, конфеты. Однажды, зимой, увидела Катю в лёгком ситцевом платьице. Всё тело девочки было покрыто мурашками, губы синие.
— Где твоя куртка? — спросила Лена.
Катя пожала худенькими плечиками.
— Мамка говорит, потеряла. А папанька сказал, чтоб не ныла.
Лена сбегала наверх, принесла свой старый шерстяной платок и намотала девочке на плечи.
Вечером она устроила сцену родителям.
— Мам, пап, ну вы посмотрите на неё! Она же замёрзнет насмерть! Её же бьют! Надо срочно куда-то звонить! В опеку, в полицию.
Родители переглянулись. Это был тяжёлый, неудобный разговор.
— Ленок, солнышко, — начал папа, голос у него был усталый. — Это ужасно, мы видим. Но мы не можем вот так взять и… вмешаться.
— Почему?!
— Потому что Виктор Горелов — неадекватный и опасный человек, — чётко сказала мама. — Если мы начнём жаловаться, он подожжёт дверь. Он может сделать что-то тебе, или нам. А социальные службы… Ты думаешь, они приедут по первому зову? Они приедут, проведут беседу, а потом уедут. А Кате потом после этих «бесед» только хуже будет.
— Значит, все будут просто смотреть, как она мучается? Проходить мимо, когда она замерзает и голодает? — голос Лены дрожал от боли за девочку и бессилия.
— Мы помогаем, как можем. Подкармливаем, одеваем. Большее — риск для нас всех, и для неё в том числе. Взрослые иногда вынуждены выбирать меньшее из зол, — сказал папа, но сам не мог смотреть дочке в глаза.
Лена не понимала этой трусливой взрослой арифметики. Как можно взвешивать риск, когда на кону жизнь ребёнка?
******
Тот день начался как обычно. Холодное, серое ноябрьское утро. Лена натянула куртку, вышла на лестницу и замерла.
Катя сидела на своём обычном месте, но на этот раз не неподвижно. Всё её худенькое тельце била крупная дрожь. Она всхлипывала, тихо, как раненый зверёк, и пыталась растереть голые, синеватые ноги. На ней не было ни колготок, ни тапочек. Только грязная ночнушка.
— Кать! Что случилось?
Девочка вздрогнула, подняла заплаканное лицо. На щеке у неё был свежий синеватый след, похожий на отпечаток пальцев.
— Папанька… вчера вечером… — она говорила с трудом, зубы стучали. — Я… я разлила воду, он кричал, что я всё порчу… Выгнал. Сказал, чтоб не… не мешала спать. Я стучалась… а мамка не открыла. Они спят…
Лена похолодела. Значит, она просидела здесь ВСЮ НОЧЬ? В ночнушке, на бетоне, в ноябре?
— Ты есть хочешь?
Катя только кивнула, судорожно сглотнув слюну.
В голове у Лены зазвучали голоса родителей: «Не наш ребёнок… Опасно… Не можем рисковать…» Они звучали как какая-то чужая, бессмысленная мантра. Перед ней был живой, дрожащий от холода и страха человек, которому было пять лет. И которому некуда было идти.
Решение пришло не как мысль, а как вспышка, ясная и неоспоримая. Она НЕ МОГЛА уйти. Не могла бросить ребенка здесь, чтобы вечером, вернувшись из школы, возможно, найти Катю замёрзшей. Или чтобы её снова впустили в тот ад, где били за разлитую воду.
— Слушай меня внимательно, — сказала Лена, опускаясь на корточки и глядя Кате прямо в глаза. — Ты хочешь домой?
Катя затрясла головой, заморгала, сдерживая слёзы.
— Тогда делай, что я скажу. Сиди тут тихо, как мышка, а я сейчас вернусь.
Лена не пошла в школу. Она вернулась в квартиру. Родители уже уехали на работу, тишина была оглушительной. Она действовала быстро. Залезла на антресоли в прихожей, где мама хранила вещи «на дачу» или «для бедных». Там было её старое розовое пальто на синтепоне, варежки, шапка и сапожки. Всё это было мало, но мама почему-то не выбросила. «Пригодится», — говорила она. Вот и пригодилось.
Лена набила свой школьный рюкзак едой. Яблоко, бутылка воды, пачка печенья. И забрала содержимое своей керамической свинки-копилки — около тысячи рублей. Потом, замирая у двери, прислушалась. В подъезде было тихо. Она выскользнула, спустилась на этаж ниже.
— Вставай, быстро.
Она помогла окоченевшей Кате надеть пальто. Оно было великовато, но это было не важно. Сапоги тоже болтались, но Лена натянула на тонкие ножки две пары своих старых носков. Шапку, варежки.
— Куда мы? — прошептала Катя, глаза её были полны страха и слабой надежды.
— К моей тёте. Она добрая. Она тебя накормит, обогреет и никогда не выгонит. Но ты должна молчать и держаться за меня. Поняла?
Катя кивнула.
Дорога до вокзала была очень напряженной. Лена оглядывалась на каждый шорох, боялась увидеть знакомого, соседа,родителей, или, не дай Бог, Виктора Горелова. В электричке она усадила Катю у окна, купила в ларьке два горячих пирожка с картошкой.
— Ешь медленно, — сказала она, но Катя не слушала. Девочка жадно запихивала в рот пирожок, картошка сыпалась на пальто. Поев, она почти сразу обмякла и задремала, привалившись к Лене, как доверчивый щенок. Её дыхание было хрипловатым.
Тётя Ира, мамина сестра, жила одна в деревне Подгорное, в сорока минутах от города на электричке. Она работала фельдшером на местном ФАПе и слыла человеком строгим, но справедливым. У неё не было своей семьи.
Когда она открыла дверь своего уютного дома и увидела на пороге Лену с незнакомой девочкой-оборвышем в явно чужом пальто, её брови поползли вверх.
— Лена? Что случилось? Ты почему не в школе? — Её взгляд переключился на Катю. — И это кто?
— Тёть Ир, впусти, пожалуйста, — голос Лены сорвался. Всё напряжение последних часов накрыло её с головой. — Мы… мы замёрзли.
Тётя Ира молча отступила, впуская девочек в тепло. Запах свежего хлеба и травяного чая ударил в нос. Катя нерешительно замерла на коврике.
— Ботиночки снимай, — автоматически сказала тётя Ира. Потом увидела огромные сапоги на тонких ногах и смягчилась. — Ладно, иди так. Прямо в ванную. Надо согреться.
Она была человеком действия. Не стала выпытывать подробности, пока не отогрела детей. Затопила баньку в пристройке, накормила их горячим куриным бульоном. Только когда Катя, вымытая, в чистом, пахнущем полевым разнотравьем халатике, заснула прямо за столом, положив голову на руки, тётя посмотрела на Лену.
— Теперь рассказывай. Всё. И не ври.
Лена рассказала. Про лестницу, про вечные синяки Кати, про ночные крики, про то, что девочку выгнали на ночь. Про родительские страхи и про своё отчаяние.
— И ты решила её просто… похитить и привезти ко мне? — Голос тёти Иры был ровным, но в нём звенела сталь.
— Я не знала, куда ещё! — вспыхнула Лена. — Вызвать полицию? Они бы её вернули им! А потом ей бы вдвое больше досталось! Я не могла оставить её там! Она бы умерла!
— Ты подвергла опасности и её, и себя! — тётя Ира ударила ладонью по столу, но тут же понизила голос, глядя на спящую Катю. — Тебя могли поймать, ты могла потеряться, на вас могли наткнуться какие-нибудь уроды! Ты думала об этом?
— Думала! — выдохнула Лена, и слёзы покатились сами. — Но я больше думала о том, что если я уйду, то сегодня или завтра она просто исчезнет, и всем будет всё равно!
Тётя Ира долго смотрела на племянницу. Потом её взгляд упал на Катю. На синяк на щеке, который от горячей воды стал ещё явственнее, на впалый животик, на слишком худые запястья. Фельдшерский глаз отметил признаки хронического недоедания, возможно, рахита.
— Чёрт побери, — тихо выругалась она. — Всё, сиди тут.
Она взяла свой старый кнопочный аппарат и вышла в сени. Лена, замирая, слышала отрывки разговора.
— Да, она у меня… Нет, жива, все нормально, в соседней комнате… Вторая девочка тоже здесь… Нет, слушай меня, Светка, и не перебивай! Девочку из сороковой квартиры, да… Её выгнали прошлым вечером на лестницу голую, она там ВСЮ НОЧЬ просидела… в ноябре!.. Что значит «что делать»?! Никуда я её не отдам! Ты сюда приезжай, посмотри на неё и потом попробуй сказать, что надо отдать обратно… Да, вызывай кого надо! Полицию, опеку, всех! Пусть смотрят!
Она вернулась, лицо было суровым.
— Твои родители в панике, едут сюда. Гореловы, как выяснилось, только к обеду проснулись, хватились дочки, заявили в полицию о пропаже. Теперь это уже не спасение, Лена. Это похищение ребенка.
Последующие часы были похожи на дурной сон. Первыми примчались Ленины родители. Мама, Светлана Петровна, влетела в дом, бросилась к Лене, обняла её так, что кости затрещали, потом оттолкнула, схватив за плечи:
— Ты с ума сошла?!! Мы так испугались, не знали что думать. В школе тебя нет, телефон не отвечает! — она разрыдалась от облегчения.
Папа, Алексей Николаевич, стоял в дверях, бледный. Его взгляд упал на Катю, которую разбудили громкие голоса и которая вжалась в угол дивана, стараясь стать невидимой.
— Боже правый, — тихо сказал он. — Это же… она?
— Это она, — твёрдо сказала тётя Ира. — И я вас очень прошу не орать. Девочка напугана до полусмерти.
Потом приехала полиция. Участковая из города, капитан Светлова, женщина лет сорока с умным лицом, и инспектор по делам несовершеннолетних, молодая девушка, очень серьезная. Начался допрос. Но это был не допрос, а медленное, тяжёлое вытягивание правды.
Лена, под подбадривающими взглядами тёти Иры и родителей, снова всё рассказала. Теперь уже с деталями: про то, как Катя хочет есть, про синяки на ее теле, как девочка сидит на лестнице в холод.
Капитан Светлова записывала, её лицо становилось всё мрачнее.
— А ты, Катя, — обратилась она мягко к девочке, — расскажи, как ты живёшь? Папа с мамой кормят тебя?
Катя молчала, уткнувшись в тётю Иру.
— Бьют тебя?
Медленный, еле заметный кивок.
— За что?
Первый раз за весь день Катя заговорила полными предложениями, тихо, монотонно:
— За то, что плачу, что есть прошу. За то, что воду пролила. За то, что они ругаются, а я мешаю.
— А где ты спишь?
— На матрасе. Он на кухне. Там холодно. Иногда пускают на диван, если я тихо.
Инспектор по делам несовершеннолетних ахнула. Светлова продолжала:
— А вчера что было?
Катя закрыла глаза, как будто вспоминала страшный сон:
— Папанька пришёл злой. Сказал, чтоб я не мешала. Я испугалась, кружку уронила. Он меня… ударил и вытолкнул. Дверь закрыл. Я стучала… Мамка крикнула, чтоб отстала.
В комнате повисла тяжёлая, гнетущая тишина. Мама Лены прикрыла ладонью рот, папа сжал кулаки.
И тогда на пороге появились они. Виктор Горелов, высокий, костлявый, с трясущимися руками и мутными, налитыми кровью глазами. От него за версту несло перегаром и потом. За ним, как тень, шла его жена, Марина, худая, с тусклыми волосами и абсолютно пустым взглядом.
Полиции пришлось сообщить родителям, что Катя нашлась и где она находится.
— Где моя дочь?! — проревел Виктор, едва переступив порог. — Кто у меня ребёнка украл?
Его дикий взгляд метнулся по комнате, нашел Катю. Та вскрикнула и забилась за спину тёти Иры, ухватившись за её халат.
— Вот она, ваша «дочь», — ледяным тоном сказала капитан Светлова, вставая между ним и девочкой. — Которую вы вчера вечером, по показаниям свидетелей, выгнали в ночнушке на лестничную клетку при температуре на улице ниже нуля.
— Какие свидетели?! Врёт она всё, сама убежала! — Горелов тыкал грязным пальцем в сторону Кати.
— Сама убежала? В ночнушке, в ноябре? — спросила Светлова, и в её голосе зазвучало презрение. — Горелов, давайте без крика. Я уже опросила трёх соседей с вашего этажа. Все подтверждают, что ребёнок регулярно оказывается за дверью, часто голодный, одет не по сезону. Это называется «систематическое оставление в опасности». И «неисполнение родительских обязанностей».
— Я её отец! — взревел Виктор, но в его рёве уже слышалась тревога. — Как хочу, так и воспитываю! Это моя кровь!
— Что значит, как хочу? Вы соображаете вообще, о чем говорите? Девочка изымается из семьи немедленно, как находившаяся в обстановке, угрожающей её жизни и здоровью. Сейчас приедет скорая для осмотра.
И тут неожиданно заговорила Марина Горелова. Она не кричала. Она сказала тихо, безучастно, глядя в пол:
— Да забирайте её. Надоела уже, только ноет.
Тишина после этих слов была оглушительной. Даже Виктор обернулся к жене с немым, тупым изумлением. Катя не заплакала. Она просто зажмурилась ещё сильнее, как будто эти слова были последним, окончательным ударом.
Это и был момент, после которого пути назад не осталось.
Начались долгие, изматывающие недели. Катю разрешили оставить у тёти Иры «на время проведения проверки».
В первый же день Ирина, как фельдшер, провела осмотр. Она обнаружила не просто худобу. Она нашла признаки рахита («размягчение костей черепа, ребёрные «чётки»), вшей в спутанных волосах, старые, плохо зажившие ссадины на спине. Катя панически боялась громких звуков, мужских голосов, вздрагивала от любого резкого движения. Первые дни она прятала хлебные корки под подушку и съедала так много за один раз, что потом её тошнило.
Ирина лечила девочку её не только таблетками и витаминами. Она лечила её добротой. Завтрак, обед, ужин — всегда в одно время. Тёплая, чистая постель. Купание в деревенской бане с запахом берёзы. Она не требовала благодарности, не приставала с ласками, просто спокойно и методично создавала вокруг неё безопасный мир.
Однажды вечером, когда Катя уже спала, Лена, приехавшая на выходные, спросила:
— Тётя Ир, а что будет, когда проверка закончится? Её… заберут?
Тётя Ира, штопавшая Катины колготки, резко дернула нитку.
— Никто её у меня не заберёт.
— Но как? Ты ведь не родственница.
— Я стану ей родственницей, — просто сказала тётя Ира.
Она начала свою битву. Как человек системы (медицинской), она знала, что нужны не эмоции, а бумаги. Первым делом обратилась в районный отдел опеки. Её встретила женщина с усталым видом.
— Ирина Игоревна, мы понимаем ваше участие, но вы — посторонний человек. У нас есть порядок: сначала детский дом, потом подбор приёмной семьи, соответствующей всем критериям.
— Каким критериям? — спросила тётя Ира. — Чтобы у неё были отдельная комната, высокий доход? У меня есть комната, есть стабильная работа фельдшера. У меня нет судимостей, я не пью, не курю. А главное — ребёнок ко мне привязался. Она меня не боится, они привыкла ко мне. Отдать её в детдом сейчас — сломать её окончательно.
— Но закон…
— А что говорит закон о интересах ребёнка? — перебила её тётя Ира. — Посмотрите акт осмотра из больницы. Рахит, дистрофия, невроз. Ей нужна не просто «семья», ей нужна реабилитация. Я — медик и могу это обеспечить. И я готова пройти все ваши проверки, собрать все справки.
Она превратилась в машину по сбору документов. Характеристика с ФАПа, справка о доходах, выписка из домовой книги, справка от нарколога и психиатра, акт о состоянии жилья. Она подключила Лениных родителей. Те, увидев, как преображается Катя (появился румянец, она начала потихоньку улыбаться), стали её активными союзниками. Алексей Николаевич, используя свои деловые связи, нашёл хорошего юриста, специализирующегося на семейном праве.
Но главным козырем стали не бумаги. А сама Катя. Когда на комиссию по делам несовершеннолетних пригласили её для беседы с психологом, она на вопрос «Кто тебе мама?» не задумываясь указала на тётю Иру.
— А тебе страшно с ней?
— Нет.
— А тебе хочется вернуться к прежним родителям?
Катя просто закрыла лицо руками и замотала головой.
Дело Гореловых, тем временем, разваливалось на глазах. Под давлением полиции и показаний соседей (несколько человек, наконец, набрались смелости выступить) Виктор сдал позиции. Ему грозило реальное дело за истязание. В итоге он, в обмен на прекращение уголовного преследования, написал отказ от родительских прав. Марина Горелова сделала то же самое, её вообще, казалось, ничего не волновало.
Наступил день суда. В зале было немноголюдно, Гореловы отсутствовали. Со стороны опеки выступала та самая усталая женщина, которая говорила о «предпочтительности устройства в профессиональную приёмную семью». Юрист Ирины зачитал целое досье: характеристики, заключения психолога о сильной привязанности ребёнка к Ирине Игоревне, о значительных улучшениях в её состоянии, заключение врача о необходимости стабильной реабилитационной среды.
Судья, женщина предпенсионного возраста, внимательно посмотрела на Катю. Та сидела рядом с Ириной, одетая в аккуратное платьице, с бантиками в чистых, расчёсанных волосах. Она не плакала, не ёрзала, просто держала тётю Иру за руку. Потом судья посмотрела на лежавшие перед ней фотографии, сделанные в первый день: синяк на щеке, худые ноги, полные страха глаза.
— В чём, по-вашему, заключаются интересы этого конкретного ребёнка? — вдруг спросила она у представителя опеки.
Та замялась.
— В устройстве в… благополучную среду, ваша честь.
— Благополучную среду вы уже нашли, — сухо заметила судья, кивнув в сторону тёти Иры. — Ребёнок в ней уже находится и, по заключениям специалистов, успешно адаптируется. Менять эту среду на неопределённость детского дома и поисков новой семьи, на мой взгляд, противоречит интересам ребёнка. Тем более, учитывая тяжёлую психологическую травму.
Решение было вынесено в тот же день. Лишить Виктора и Марину Гореловых родительских прав. Удовлетворить прошение Ирины Игоревны Беловой об усыновлении.
В день, когда все формальности были окончательно улажены, в деревне устроили тихое чаепитие. Приехали Лена с родителями. Пришли соседки-старушки, которые уже полюбили тихую девочку.
Катя помогала накрывать на стол. Она уже не кралась, как мышка, а передвигалась по своему дому уверенно.
— Лена, неси варенье! — скомандовала тётя Ира, и в её голосе была непривычная, тёплая нота.
Лена, улыбаясь, подчинилась.
Позже, когда гости разошлись, Лена стояла с тётей на крыльце. Вечерело. Из-за леса тянуло свежей, морозной сыростью.
— Прости меня ещё раз, тёть Ир, — тихо сказала Лена. — За то, что втянула тебя во всё это.
Тётя Ира обняла её за плечи.
— Дурочка. Ты бы знала, как я тебе благодарна. Ты привезла мне не проблему. Ты привезла мне… смысл жизни. И дочь.
Дверь скрипнула. На порог выскочила Катя, уже в своей новой пижаме с мишками.
— Мам, — сказала она Ирине, и это слово звучало так же естественно, как «Лена» или «дождь». — Мы завтра пойдём кормить козу Машку?
— Пойдём, — ответила Ира голосом, в котором дрожали слёзы, которых она ни за что не покажет. — Обязательно пойдём. И Лена с нами.
Они стояли втроём на крыльце, смотря, как над деревенскими крышами загораются первые звёзды. Где-то далеко, в городе, в квартире номер 40 затевалась очередная пьянка. Там и думать забыли о маленькой девочке.
А здесь, в тихом Подгорном, у Кати наконец-то появилось то, чего у неё никогда не было: своя комната, кровать, мама. И целый мир, который начинался прямо за порогом и больше не был для неё враждебным и холодным.
