«Иcпopтишь пpaздник — пeняй нa ceбя». В cвoй Дeнь poждeния я выcтaвилa пoлугoлoгo мужa зa двepь и нe впуcтилa cвeкpoвь. Хвaтит тepпeть хaлявщикoв!

«Иcпopтишь пpaздник — пeняй нa ceбя». В cвoй Дeнь poждeния я выcтaвилa пoлугoлoгo мужa зa двepь и нe впуcтилa cвeкpoвь. Хвaтит тepпeть хaлявщикoв!

Все началось с того самого утра, которое должно было быть совершенно другим. Воздух в квартире был наполнен тишиной, редким спокойствием, которое я позволяла себе так нечасто. За окном медленно плыли облака, и солнечный свет, бледный и зимний, робко пробивался сквозь стекло, освещая пылинки, танцующие в воздухе. Это утро было моим, только моим, и я намеренно никуда не спешила, наслаждаясь каждой секундой этого хрупкого покоя. Я сидела на кухне, держа в руках чашку с чаем, и просто смотрела в окно, позволяя мыслям течь плавно и лениво.

Именно в этот миг совершенной гармонии с самой собой за дверью и раздался тот самый визг, пронзительный и резкий, который врезался в тишину, словно нож.

— Почему мой сын голый в подъезде?!

Эти слова, выкрикнутые с интонацией, не терпящей возражений, прозвучали для меня как финальный аккорд в длинной, изматывающей симфонии под названием «моя прежняя жизнь». В тот миг, стоя в прихожей и глядя на тонкую щель между дверью и косяком, я ощутила не вспышку гнева, а странное, всепоглощающее спокойствие. Я поняла — всё! Абсолютно всё. Больше никаких оправданий, никаких вечных «мы же семья», никаких унизительных «мама просто старается для нас». В тот самый день, в тот самый час, я, наконец-то, перестала быть безмолвной тенью, призраком в собственной жизни, чьи желания, мечты и даже день рождения не имели ни малейшего значения.

Пять долгих лет назад я еще была наивной и полной надежд. Я искренне верила, что день рождения — это особенный, волшебный день, когда тебя искренне поздравляют, обнимают просто так, дарят что-то, сделанное от всего сердца, или просто теплое, душевное внимание. Но в семье, в которую я вошла, все правила, все законы и все представления о празднике писала одна-единственная женщина — Лидия Фёдоровна, моя свекровь, человек, непоколебимо убежденный, что весь мир обязан ей безоговорочным уважением, обильной едой и беспрекословным, молниеносным подчинением.

Помнится, мой самый первый день рождения в браке начался отнюдь не с завтрака в постель или теплых пожеланий. Он начался ровно в девять утра с чистки огромного таза картошки. Накануне вечером Лидия Фёдоровна, не повышая голоса, но таким тоном, который не предполагал обсуждения, просто «сообщила» мне, как нечто само собой разумеющееся:

— Завтра ко дню твоего рождения приедет вся наша семья. Надо достойно встретить.

Под этой таинственной и грозной «всей семьей» она имела в виду ни много ни мало четырнадцать человек — братьев моего супруга, их жен, сестер, детей, внуков и нескольких дальних родственников, лица которых я видела впервые в жизни. Никто из них не нес в руках подарков, зато аппетит у каждого был — просто отличный, просто богатырский.

— Маришенька, оливье сделай, и побольше, знаешь, как все любят! — командовала она, медленно обходя кухню и оглядывая каждый сантиметр будто самый строгий инспектор санэпидемстанции. — И холодец не забудь, он у тебя неплохо получается в последнее время. И, конечно, пирог. Без собственного пирога — это ведь и не праздник вовсе!

— Может быть, нам просто купить красивый торт в кондитерской? — робко, почти шепотом, осмелилась я спросить, чувствуя, как подкашиваются ноги от одной только мысли об объеме предстоящей работы.

— Что за странные идеи? Зачем понапрасну тратить деньги? — парировала она, смотря на меня с искренним недоумением. — У тебя же две руки есть, и они на месте. Ты же хозяйка здесь! Вот и проявляй свое хозяйство!

А Григорий, мой муж, в такие моменты будто испарялся. То у него находились срочные дела в гараже, то он бежал в магазин за какой-нибудь мелочью, то просто запирался в комнате — с телефоном в руках и с неизменным, виноватым взглядом, который он старательно от меня отводил. Однажды, собравшись с духом, я попыталась поговорить с ним начистоту, но он лишь беспомощно пожал плечами и произнес свою коронную фразу:

— Мама же просто старается для нас… Она хочет, чтобы все было красиво и по-семейному.

— Она? Она и пальцем не шевельнула! Весь этот адский объем работы на мне одной! А это, на минуточку, мой день рождения!

— Ну, Марин, пожалуйста, не начинай опять эту историю… — вздыхал он. — Это же семья. Надо быть вместе, надо помогать друг другу.

Слово «семья» в устах Лидии Фёдоровны и, как эхо, в устах Григория звучало как священная, не подлежащая сомнению мантра. Семья — это когда я в одиночку готовлю и кормлю двадцать человек. Семья — это когда за присмотр за собственным внуком мне якобы должны платить. Семья — это когда мой личный праздник безжалостно превращается в их общий пир на мои средства, на мои силы, на мои нервы.

С течением времени я научилась молчать. Я безропотно готовила гигантские кастрюли борща, пекла бесконечные пироги, растягивала губы в улыбке, когда внутри все сжималось в комок от обиды и усталости. А внутри — глубже и глубже, тише и тише — накапливалась тяжелая, густая, как смола, усталость. Особенно тяжело стало, когда наши доходы заметно упали: Григорий сменил работу на менее оплачиваемую, а я сидела в декрете с нашим четырехлетним сыночком Ярославом, и каждая копейка была на счету. Но Лидия Фёдоровна, будто не замечая этого, каждую неделю названивала сыну с одной и той же просьбой:

— Сыночек, срочно нужны деньги. Двадцать тысяч.

— Мам, у нас самих сейчас нет таких денег! — пытался он слабо возразить, и в его голосе я слышала ту самую виноватую нотку.

— Как это может не быть? Ты же взрослый мужчина, ты работаешь! Неужели тебе собственной матери жалко?

И он, вздыхая, неизменно отдавал. Деньги, отложенные на коммуналку, на продукты, на новые вещи для подрастающего Ярослава — всё неуклонно уходило к ней. А она принимала купюры с видом великой благодетельницы, делающей нам честь своим вниманием, и ни разу, ни единого, ни копейки не вернула, даже когда ее «срочные» нужды оказывались простой прихотью.

Последней каплей, переполнившей чашу моего терпения, стал история с телевизором. Целых полгода я копила по тысяче, по пятьсот рублей — на новенький, современный телевизор. Старый, видавший виды, окончательно сломался, и наш Ярослав горько плакал по вечерам — он не мог смотреть свои любимые мультфильмы. И вот, когда наконец-то в моей шкатулке набралась заветная сумма, Григорий вечером сообщил мне, избегая встретиться взглядом:

— Я отдал эти деньги маме. Ей срочно на лекарства потребовались.

— Какие еще лекарства? — не поверила я. — Она только вчера хвасталась перед соседкой новой норковой шубой!

— Не надо ничего выдумывать, Марина. Мать плохо себя чувствует, ей нужна помощь.

Я молча развернулась, ушла в ванную комнату, заперлась, села на пол, сжала виски руками и молча, беззвучно считала до ста, пытаясь заглушить нарастающую волну отчаяния. Впервые за все годы я подумала с предельной ясностью: «Хватит. С меня достаточно». Но даже после этой мысли я по инерции, по старой, въевшейся в кожу привычке, продолжала терпеть. Я делала вид, что все в порядке, надеясь, как наивный ребенок, что однажды «само как-нибудь рассосется».

А потом наступил март. Очередной мой день рождения.

Лидия Фёдоровна торжественно позвонила мне ровно за неделю:

— Маришенька, готовься, мы приедем к тебе в гости. Человек около двадцати соберется точно. Ты, как самая радушная хозяйка, должна накрыть хороший, богатый стол.

За окном моросил противный, мокрый снег с дождем. Весь город казался серым, промозглым и безысходным. Я слушала ее голос и чувствовала, как внутри что-то отключается. Я тихо, без эмоций, ответила в трубку: «Слышу вас». И положила трубку, не дожидаясь дальнейших указаний.

В тот самый день рождения я не сделала абсолютно ничего. Совсем. Я отвела нашего Ярослава в садик, Григорий, как обычно, уехал на работу. А я вернулась домой, села на диван, укуталась в большой, мягкий плед, который мне подарила еще мама, и включила тот самый сериал, который давно хотела посмотреть, но на который у меня никогда не хватало времени и сил.

Примерно в половине третьего он вернулся — и замер на пороге пустой, нетронутой кухни, с лицом, выражавшим полнейшее недоумение.

— Ты что, ничего не приготовила?! Ничего вообще?!

— Нет, — спокойно ответила я, не отрывая взгляда от экрана телефона.

— Как это может быть «нет»? Что это значит? Сейчас мать приедет со всеми! Что я ей скажу?

— Пусть приезжает. Но предупреждаю — в квартиру я их не пущу.

Он начал метаться по прихожей, как загнанный зверь, потом перешел на крик, потом — на унизительные мольбы. Я же продолжала смотреть свою передачу и говорила удивительно ровным, тихим, но твердым голосом:

— Это сегодня мой день рождения, Григорий. В который раз за наши пять лет совместной жизни ты об этом забыл.

Он, так и не сумев ничего возразить, выскочил из квартиры, чтобы спуститься вниз и встретить «дорогих гостей». А я медленно поднялась с дивана, подошла к входной двери и закрыла ее сначала на цепочку, а потом — на все замки, какие только были.

Примерно через двадцать минут раздался оглушительный, настойчивый звонок в дверь. Потом еще один. Потом еще. А следом послышались крики, сначала одного голоса, потом — нескольких.

— Марина, открывай немедленно! Это я! Мать приехала, все здесь!

Я не спеша подошла к двери и приоткрыла ее ровно настолько, насколько позволяла прочная дверная цепочка. В узкую щель мне открылась картина: целая толпа людей. Пятнадцать человек, на лицах которых читалось смесь голодного ожидания и полного недоумения. Впереди всех стоял Григорий — красный, с перекошенным от нервного напряжения лицом, а рядом, прижавшись к нему, — его мать, моя свекровь, с лицом, искаженным гримасой гнева.

— Что здесь происходит?! Что за безобразие?! — заорала она, пытаясь заглянуть внутрь квартиры. — Открывай дверь сейчас же!

— Знаете, я что-то не припоминаю, чтобы я лично приглашала вас к себе в гости сегодня, — сказала я, глядя ей прямо в глаза.

— Да мы с подарками к тебе приехали! — воскликнула она, жестом указывая на свою свиту.

Я специально медленно оглядела всех стоящих на площадке людей: в руках — сумочки, дамские ридикюли, но все они выглядели подозрительно пустыми, никто не держал в руках даже самого скромного свертка или цветка.

— Странно, но я никаких подарков не вижу.

И тут она, не выдержав, вдруг завопила так, что, казалось, стекла задрожали:

— Да ты посмотри на него! Почему мой родной сын стоит в этом холодном подъезде почти голый?!

Я снова выглянула в щель — и не смогла сдержать смеха. Григорий действительно стоял после подъезда в одних домашних трусах и легкой майке, прижимая к груди бесформенный ком своей же собственной одежды, которую он, видимо, впопыхах снял с себя, не зная, что делать.

— Сегодня мой день рождения, — сказала я сквозь смех, в котором было и облегчение, и горечь, и освобождение. — И этот… перформанс… считайте, мой подарок самой себе. Лучшего я и представить не могла.

На площадке воцарилась гробовая тишина. Потом ее нарушил ропот возмущения, но уже не такой уверенный. Лидия Фёдоровна, не в силах сдержать ярость, с размаху навалилась на дверь. Прочная цепочка натянулась, зазвенела, но выдержала. И в этот самый момент я вдруг отчетливо вспомнила про маленький, но надежный электрошокер — подарок моей лучшей подруги, который уже полгода лежал без дела в тумбочке у самого входа, на всякий пожарный случай.

Я неспешно достала его, нажала кнопку, и в щель между дверью и косяком с громким, сухим хлопком ударили яркие, голубые искры. Свекровь с визгом отпрыгнула, будто ее действительно ужалили.

— Слушайте меня все внимательно, — сказала я, и в моем голосе впервые зазвучала сталь. — Вы все уходите. Сейчас же. Или мой следующий звонок будет в службу охраны правопорядка с сообщением о попытке незаконного проникновения в чужое жилище.

Она еще какое-то время кричала что-то про «неблагодарную», про то, что «посвятила всю жизнь своему сыну», но ее голос терялся в гулком пространстве подъезда. Родственники, перешептываясь, потихоньку, один за другим, начали расходиться по лестничным пролетам вниз. Григорий же, стоя в одном нижнем белье на холодном бетоне пола, смотрел на захлопнутую дверь с таким выражением лица, будто видел ее впервые в жизни.

— Марина… послушай… я же твой муж. Мы ведь семья.

— Если ты действительно мой муж, — ответила я, не открывая цепочку, — тогда сначала оденься. А потом решай: либо твоя жизнь со мной и с нашим сыном, либо твоя жизнь, навсегда отданная твоей матери. Выбор только за тобой. И он должен быть сделан сейчас.

Он, помолчав еще секунду, медленно, опустив голову, развернулся и ушел. Вниз. За ней.

Тишина, которая воцарилась в квартире после их ухода, была почти физической, ее можно было потрогать руками. Я медленно сползла по двери на пол, обхватив колени руками, и сидела так, ощущая, как все тело мелко дрожит, будто после долгого изнурительного бега. Но глубоко внутри, под слоем усталости и нервного истощения, разливается странное, новое, согревающее душу тепло. Я это сделала. Я наконец-то это сделала.

Вечером того же дня я пошла и забрала нашего Ярослава из садика, купила ему большую шоколадную медаль, а себе — бутылочку хорошего красного вина. Мы устроили настоящий праздник — ели вареные пельмени прямо из кастрюли, смотрели его любимые мультфильмы и смеялись. Он посмотрел на меня своими большими, ясными глазами и спросил: «Мама, а где же наш папа?» — «Папа сейчас в гостях у бабушки», — честно ответила я. Я не знала тогда, вернется ли он когда-нибудь обратно. И, что было самым странным, мне было почти все равно.

Мой телефон в те дни разрывался от звонков и сообщений. Я взяла и просто заблокировала все номера, которые имели отношение к его семье.

Григорий вернулся только через три дня. Помятый, уставший, с потухшим взглядом.

— Я хочу вернуться домой. К тебе и к сыну. Мама… она меня выгнала. Сказала, что я предатель.

— Хорошо, — сказала я, не впуская его дальше прихожей. — Но не вот так сразу. Сначала сними себе комнату. Поживи один хотя бы месяц. Поживи без ее постоянных звонков, без ее советов, без ее денежных просьб. Докажи в первую очередь самому себе, что ты способен сказать ей «нет». А потом мы посмотрим.

Он снова ушел. Но ровно через месяц пришел снова. На этот раз с огромным букетом тех самых пионов, которые я так люблю, и с красивым тортом в коробке. Он сказал, что сменил номер телефона, устроился на вторую, дополнительную работу и впервые в жизни твердо и уверенно отказал своей матери в деньгах, объяснив, что теперь его главная семья — это мы с сыном.

Я, видя его искреннее раскаяние и первые, робкие попытки измениться, дала ему последний шанс. Но уже с четкими, оговоренными условиями.

С тех пор прошел целый год. Я сама устроилась на хорошую работу, на которую давно хотела. Мы с Григорием наконец-то купили тот самый, новый телевизор, и теперь мы все вместе по вечерам смотрим кино. Мой муж, конечно, не стал идеальным, но он действительно старается, и я вижу эти старания каждый день. А Лидия Фёдоровна однажды пришла к нам сама — без свиты, без требований. С одной-единственной коробкой конфет и тихой, несвойственной ей просьбой о прощении.

Я не стала кричать, не стала упрекать. Но я и не сказала, что прощаю. Я лишь спокойно посмотрела на нее и ответила: «Я подумаю над вашими словами».

В свой следующий день рождения я проснулась поздно, когда солнце уже высоко поднялось над горизонтом. Григорий уже накрыл на кухне небольшой, но очень уютный стол — без толпы гостей, без хаоса, без суеты. Были только мы, наш Ярослав и моя лучшая подруга. Сын нарисовал мне огромную, яркую открытку, а муж подарил изящные серебряные сережки, которые я однажды показывала ему в витрине ювелирного магазина.

Поздним вечером того дня я вышла на балкон с бокалом того самого вина. Внизу, далеко-далеко подо мной, горели огни нашего большого, неспящего города. Где-то там, в этом огромном мире, жила та самая «семья», которая всегда приходила с пустыми руками и полными ожиданиями. А здесь, за моей спиной, в моей квартире, было тихо, тепло и спокойно. Здесь была моя жизнь. Та, которую я выбрала сама и за которую наконец-то начала бороться.

И я мысленно дала себе слово: я больше не буду ждать ни пяти лет, ни даже пяти месяцев, чтобы сказать твердое «нет» тому, что меня унижает и огорчает. В следующий раз, если такой случится, я скажу его сразу. Четко. Твердо. Глядя в глаза. И пусть цепочка на двери и тот самый шокер в тумбочке останутся на своих местах. На всякий случай. Просто как немой символ моей готовности защищать свое новое, такое хрупкое и такое дорогое счастье.